— Я не намерен делиться прибылями с Лазаревским, — сказал Лаубе.
— Не хотите? В таком случае можете купаться в вине, а я сам пойду на риск.
— Вы уверены, капитан, что ваш план реален?
— Конечно! Ведь мы предложим Лазаревскому деньги. Кто, скажите мне, способен отказаться от денег, если ему их предлагают даром?
— Как же это согласовать, капитан, с теми принципами, которые вы недавно мне изложили? — ехидно спросил Гольд.
— Какими принципами? — Хоуелл презрительно взглянул на Гольда. — Мой принцип — отсутствие всяких принципов, если дело касается крупной выгоды.
— Вы говорили: «Лазаревский — мой злейший враг, даже мелкая пакость в борьбе с ним хороша».
— Теперь же вы собираетесь вручить ему крупный куш? Злейшему своему врагу?
— В чем же вы видите здесь противоречие, инженер?
— Вы задабриваете своего врага, когда его следовало бы…
— Уничтожить, хотите вы сказать? Вы не настолько глупы, Гольд, чтобы не понять простой истины: если я предложу Лазаревскому даже сто тысяч, то только ради того, чтобы положить в собственный карман миллион. Я не хочу упускать этой возможности. Еще не наступило время открытой смертельной схватки. Деньги — достаточно сильный яд, они могут отравить любую душу. Я хочу ими воспользоваться в своей борьбе как оружием. Сейчас хороши все средства: и подкуп, и клевета, и даже убийство из-за угла. Остановим пока свой выбор на подкупе. Что вы скажете на это, Лаубе?
Подумав немного, Лаубе ответил:
— Я согласен. Будем действовать вместе.
Некоторое время компаньоны молчали.
— Бутылки пусты, Лаубе, — проговорил Хоуелл, который от выпитого вина стал еще мрачнее.
Лаубе велел хаусмейстеру Иоганну принести еще три бутылки. Старик перестарался и принес четыре. Лаубе сердито на него взглянул, но Иоганн, разливая вино в стаканы, не заметил этого взгляда.
Мрачное раздумье овладело сидящими за столом. Макая палец в лужицу на столе, Хоуелл чертил какие-то знаки и, казалось, был погружен в вычисления. Гольд продолжал похваливать вино, еще больше раздражая этим Лаубе.
В арке ворот прозвучали тихие шаги. Во двор вошел сухонький старик с испуганными глазами. Потертая, мятая шляпа, узкий, должно быть принадлежавший ранее карлику, сюртучок (так он был мал и тесен), рваные башмаки, бахрома брюк — все это случайное и поношенное одеяние свидетельствовало о крайней нищете. Из-под полей древней шляпы свисали седые грязные космы. Подмышкой старик держал скрипку и смычок.
Лаубе мрачно взглянул на старика.
— Что за бродяга?
Старик смутился.
— Я не бродяга, господин… Простите, не знаю вашего имени. Я… музыкант. Но у меня нет работы.