— Животное! — проворчал Олмэйр между двумя глотками.
Али стоял выпрямившись, с бесстрастным лицом, вперив взгляд в темноту, окутывавшую небольшой светлый круг, освещавший стол, стакан и бутылку, и голову Олмэйра, склоненную над тарелкой.
«…Замечательный человек Лингард, а между тем никогда не знаешь, что он еще выкинет. Всем известно, что он однажды застрелил одного белого за провинность, далеко меньшую той, что сделал Виллемс. Прямо, так сказать, ни за что ни про что. Какая-то история с малайцем, возвращавшимся с богомолья с женой и детьми… Похищение, что ли, ограбление или что-то в этом роде. Старая, дурацкая история. А тут он отправляется к этому Виллемсу и… ничего! Возвращается и толкует без конца о своем пленнике, но, в сущности, очень мало говорит. Что ему сказал Виллемс? Что произошло между ними? Старик имел, должно быть, что-нибудь в виду, когда помиловал этого негодяя. А Жоанна! Ведь она окрутит старика. Наверное. Тогда он, быть может, простит его. Нет, это невозможно. Но во всяком случае он истратит на них кучу денег. Он упорен в своей ненависти, но также упорен и в своих привязанностях. Он знает этого Виллемса с малых лет. Они еще, чего доброго, помирятся через год или два. Все возможно. Отчего он сразу же не набросился на это животное и не убил его? Это было бы более похоже на Лингарда».
Олмэйр положил ложку на стол и, отодвинув от себя тарелку, откинулся на спинку стула.
«…Это небезопасно. Положительно небезопасно! Он не намерен делиться деньгами Лингарда с кем бы то ни было. Деньги Лингарда принадлежат в известной степени Найне. И если Виллемсу удастся примириться со стариком, это грозит опасностью Олмэйру. Этот беспринципный негодяй спихнет его с места. Он налжет и наклевещет на него. Все будет потеряно, все! Бедная Найна! Что станется с ней? Бедное дитя! Ради нее он должен удалить этого Виллемса. Обязан. Но как? Лингард требует послушания. Убить Виллемса немыслимо. Лингард может обозлиться. Это невероятно, но оно так. Он мог бы…»
Олмэйра бросило в пот, и он покраснел от разлившегося по всему телу тепла. Он дернулся на стуле и сжал руки под столом. Какое ужасное предположение! Ему казалось, что он видит Лингарда и Виллемса примирившимися, рука об руку, — а он оставлен один в этой заброшенной дыре, в Самбире, в этом смертоносном болоте! И все жертвы, которые он принес, поступившись своей независимостью, лучшими годами жизни, его потворство капризам и фантазиям Лингарда, — все это пропадет даром. Затем он подумал о своей маленькой дочери, и еще более ужаснулся своим предположениям. Его внезапно охватило глубокое волнение, почти доведшее его до обморока, при мысли об этой молодой жизни, испорченной раньше чем она расцвела. Жизнь его дорогого ребенка! Откинувшись на спинку стула, он закрыл лицо руками.