Али взглянул на него, невозмутимо проговорив:
— Хозяин закончил?
Олмэйр был погружен в необъятность сокрушительных мыслей о себе, о своей дочери, которой, чего доброго, не суждено стать богатейшей в мире женщиной, несмотря на обещания Лингарда. Не разобрав вопроса Али, он жалобным тоном пробормотал.
— Что ты сказал? Что? Закончил, что?
— Убрать со стола! — пояснил Али.
— Убрать? — внезапно вспылил Олмэйр в непонятном возбуждении. — Черт тебя побери с твоим столом! Убирайся, дурак! Болван!
Наклонившись вперед, он вперил яростный взгляд в Али, а затем вновь откинулся на спинку стула, бессильно свесив руки, и погрузился в такое напряженное раздумье, что лицо его приняло почти бессмысленное выражение.
Али убрал со стола, небрежно швырнув стакан, тарелку и приборы на блюдо с остатками еды, взял блюдо и, сунув под мышку бутылку, удалился.
— Приготовь гамак! — крикнул ему вслед Олмэйр.
— Сейчас приду, — обиженным тоном проговорил через плечо Али на пороге двери. «Возможно ли убирать со стола и подвешивать койку в одно и то же время… Странные эти белые люди… Все им подавай зараз… Точно дети, право…» Неясный шепот этих критических замечаний замер вместе со звуком мягких шагов его босых ног в глубине темной галереи.
В течение некоторого времени Олмэйр сидел не шевелясь. Мысль его работала, и в голове созревало решение необычайной важности. В тишине, царившей в доме, ему казалось, что он слышит как бы удары молота, от происходившей в его голове работы; сердце его колотилось, и в ушах звенело. Стоявшая на столе лампа отбрасывала на пол светлое пятно, в котором его окаменевшие ноги, протянутые с поднятыми вверх носками, походили на ноги мертвеца; его осунувшееся лицо с неподвижными глазами можно было бы принять за лицо покойника, если бы не его отрешенное, но все же осмысленное выражение, — жесткое, тупое, каменное выражение не мертвеца, а человека, погребенного под пылью, пеплом и гнилью себялюбивых мыслей, низкого страха и корыстных вожделений.
— Я это сделаю!
Услышав свой собственный голос, Олмэйр понял, что он заговорил. Это его испугало, и он поднялся с места.
«…С Лингардом шутки плохи. Но я должен пойти на риск; другого выхода нет. Я должен ей сказать. В ней хоть сколько — нибудь смысла все же есть. Ах, если бы они были уже за тысячу, за сто тысяч миль отсюда! А что если сорвется? Если она все выболтает Лингарду? Она ведь дура! Нет, они, вероятно, скроются. И если это им удастся, поверит ли мне Лингард? Да, я никогда ему не лгал. Он поверит… А вдруг не поверит? Я должен это сделать. Должен…» — старался он убедить себя.