Несмотря на то, что война уже вторглась в город, никакой паники не наблюдалось. Все стали фаталистами. Культурная жизнь продолжалась: работали почти все театры, вечерами в Народном парке были открыты аттракционы, давались концерты в Филармонии, и я по своему школьному абонементу регулярно посещал их. Правда, один раз нас все-таки потревожили. По воскресеньям немецкая авиация почему-то не бомбила город, жители шутили: «Они моются в бане и пишут письма домой». Но однажды воздушная тревога была объявлена в воскресенье в два часа дня при ясном сверкающем на небе солнце. Сидя в зале, мы услышали приглушенные звуки сирен, но концерт некоторое время продолжался. Наконец, когда номер программы был закончен, на эстраду вышел конферансье во фраке и смущенно объявил, что дирекция просит у публики извинения за случившуюся воздушную тревогу и просит всех присутствующих на время перейти в подвал. Оказалось, что это летали самолеты-разведчики и, пользуясь ясной погодой, рассматривали, что они натворили за последние дни.
Где точно проходила линия фронта за городом, мы не знали, но всем был ясно, что противник почти окружил город. В парке Народного дома была устроена выставка сбитых немецких самолетов. На этой выставке я первый раз вблизи рассмотрел истребитель «Мессершмит-109», который стоял весь продырявленный, с черными крестами на крыльях, а рядом на табличке сообщались его технические данные и то, что летчик взят в плен. По слухам, противник был на некоторое время задержан под станцией Мга, в 30 километрах от города. Но однажды вечером мы явственно услышали с южного направления звуки артиллерийской канонады, а затем появились плакаты: «Враг у стен Ленинграда!». Это были последние плакаты, потом стало уже не до них. По слухам, бои шли у Московских и Нарвских ворот, то есть уже в самом городе. К бомбежкам с воздуха присоединились и прямые артиллерийские обстрелы. Они велись то по одному, то по другому району города. Радио советовало держаться южной стороны улиц.
Однажды мы с сестрой ехали к маме в Нефтяной институт на трамвае: в институте еще можно было получить обеды по карточкам. Трамвай спускался с Троицкого моста к Марсовому полю. Мы готовились уже выходить и стояли на передней площадке вагона, как вдруг послышались громкие разрывы снарядов, сначала где-то на набережной, а потом и на Марсовом поле. Я вижу, как на панели за памятником Суворову сотряслась земля, и через секунду из ее глубины вырвались клубы дыма, и послышался оглушительный взрыв. Садовая скамейка взлетела в воздух, какая-то женщина, пробегавшая мимо, сначала опустилась на колени, а потом упала ничком на землю. Наш трамвай содрогнулся и остановился, люди бросились бежать из него, всем стало ясно, что стрельба идет по мосту. Мы помчались к набережной, чтобы укрыться за домами с южной стороны. Бегу я вдоль набережной и вдруг вижу, что на каменных плитах панели лежит большой осколок от снаряда. Подхватываю его и тут же бросаю — он раскален. Через секунду возвращаюсь и хватаю его уже рукавом куртки. Этот кусок металла напоминал сосновую кору, он был с полкилограмма весом и имел угрожающе зазубренные края. «Что же может он натворить, если попадет мне в голову? И что случилось с той женщиной, которая повалилась на колени? Уж не такой ли осколок…» Опыт войны постепенно приходил ко мне, и она переставала мне казаться привлекательной.