— И что же? — Борисову было интересно, что там морячок скажет о часах.
— На Московском проспекте есть институт, там часы ходят. На башне.
— Знаю. Бывшая Палата мер и весов, которой когда-то руководил Дмитрий Иванович Менделеев. Он, к слову, установил первые электрические часы в Питере.
— Часы идут. И снаряды им нипочем, и энергия не нужна.
— Эти часы обычные, не электрические. Заводные, как ходики. Вместо гири — два ведра, набитые чугунными отрезками. Раньше ведра поднимал моторчик, а сейчас — два старика. Одного из них на работу принимал еще Менделеев. Федотов, кажется, его фамилия… А может, я ошибаюсь, может, не Федотов.
— Не суть важно. Все равно русский человек, не немец, раз Федотов. Тоже блюдет время! — Моряк поцокал языком.
— Поднимаются два качающихся дистрофика на башню и вручную крутят ворот, тянут ведра с обрезками вверх. Один из них — тот, которого Менделеев принимал на работу, кстати, сказал: «Не хватало еще, чтобы немец нам время остановил». Напротив фугаска грохнула, башня в дырках, циферблат проколот, а часы все идут. Снаряд попал, стекло вдребезги, в циферблате снова рвань, от стрелок одни обрезки, а часы все равно идут…
— И будут идти, раз такие люди… — Моряк сжал руку в кулак и ударил по столу. Взял скибку сала, разжевал. — Вот потому немцы нас никогда не одолеют!
— Не только потому.
— И поэтому тоже. — Морячок был упрям, и в этом крылась некая высшая правота, Борисов понимал ее, но вместе с тем у него была своя правота, он тоже был упрям… Когда сшибаются два характера — искры летят. — Немцы нас никогда не одолеют. — Морячок склонил голову к плечу, поглядел в окно, поймал глазами серый жидкий свет. — Горелым пахнет!
— Печка барахлит, — пожаловался Борисов. — Ненадежная конструкция, скоротечная, выпущена по решению Ленсовета. — Он развел руки в стороны и снял с буржуйки чайник. — Хотя при чем тут Ленсовет?
Морячок оживился:
— Сейчас американское какао будем пить, — с теплом посмотрел на Светлану, Борисов засек этот взгляд. — После войны, Лана, я приглашу вас вместе, — говоря о Борисове, он даже не посмотрел на него, — к себе в Липецк на чай из наших знаменитых самоваров, — он развернул кубик какао, отделил промасленную одежку, приоткрыл дверцу буржуйки и швырнул обертку в полыхающее нутро, — и будем мы вспоминать нынешний день, сидение в этой вот кухне и заморское какао…
— Если останемся живы.
— Останемся, — убежденно произнес моряк — он был оптимистом. Медали на его груди звякнули.
Борисов подумал, что загадывать нельзя, но в эту лютую зиму надо сохранить хоть пятнышко, хоть маленький комочек тепла в себе самом — то самое, что потом может продлить жизнь, — главное сейчас — устоять на ногах. А если не удастся устоять? Борисов отметил, что не за себя он боится — в этот миг он боялся за Светлану. И моряк-спаситель тоже за нее боится. Но моряку он соперником не будет — уступит. Рот у Борисова неожиданно задергался. Человек никогда не ходит прямым путем, хотя знает, что прямая — это кратчайшее расстояние между двумя точками, часто он движется к цели кривым маршрутом, шарахается из одной стороны в другую, возвращается назад, потом снова кидается в крайность и, наконец, с большими муками достигает финиша. А иногда и вообще не достигает.