— И шпионов поймаем, — пообещал старший наряда, — но то иных людей забота, а наша — базарная. Что за одежда?
— Обычная одежда! Капор! Старушья накидка, говном провоняла. Все ясно?
— Покажи. — Старший не отступал от старухи.
Борисов оглянулся, поискал высокого степенного интеллигента в шапке пирожком, который торговал сыром, привезенные сыном-летчиком с Большой земли, не нашел, усмехнулся горько, ощутил неожиданно симпатию к сержанту — дело вроде бы делает.
— А не стыдно бабьи вещи разглядывать? — визгливый старушечий голос пластал крутой морозный воздух, будто студень. — Глаза набок не свернутся?
— Не свернутся, — успокоил старуху сержант, двумя пальцами приподнял верх тряпки, под которым тусклым серым светом обозначился алюминиевый бок, понюхал. — Котлетками, значит, торгуем?
— Да! — Старуха дернулась, хотела сильнее вжаться в сугроб, но вжиматься было некуда. — Мясо из деревни доставили, котлет накрутила, на рынок принесла. Надо же как-то людей кормить и самой жить. Ведь я-то тоже человек!
— Это ты-то человек? — недобро усмехнулся сержант. — Мы тебя второй день ищем. Пошли!
— Куда? — затрепыхалась старуха. — Никуда, кроме собственного дома, я не пойду!
— Мы можем к тебе и домой заглянуть. Пошли!
— Вас я к себе не приглашаю.
— Жизнь у нас такая, что мы часто приходим без приглашения.
— Не имеете права!
— Как раз имеем, — сержант был терпелив, редкое качество — такое терпение, Борисов как некую одежду примерил его на себя — ни за что бы так долго не выдержал. — Давай-ка сюда свой груз. — Старший отобрал у котлетной старухи ее товар. Старуха вдруг резво оттолкнулась от сугроба, кинулась к старшему, но тот был проворен не менее старухи, успел передать товар напарнику.
— Отдайте, это мое! — запричитала старуха. — Мой товар!
— Вы арестованы! — жестким незнакомым голосом объявил сержант и будто бы гвоздем резиновый шарик проколол — из старухи словно весь воздух выпустили, она обвяла, сломалась, сделалась маленькой и несчастной.
— Так ей и надо! — произнес человек в ватнике, подошел к сугробу, где осталась вмятина от старушечьей спины, брезгливо поморщился, отодвинулся в сторону, зачерпнул рукой щепотку снега, кинул в рот.
— Почему «так и надо»? — поинтересовался Борисов.
— Наивный вы человек, — проговорил ватник, разжевал снег, сплюнул.
— А вы это… вы не простудитесь?
— Да хочь и простужусь. Лучше простудиться, чем тянуть такую жизнь. А старуха, она что… думаете, действительно мясо из деревни получала?
— Не знаю, — нерешительно пробормотал Борисов, — догадываюсь, что нет.
— «Не знаю, не знаю»… — передразнил Борисова человек в ватнике. Лицо у него было картонно-серым, сухим, тусклые глаза не пропускали в себя света. Поджал губы. Борисов недоумевающе посмотрел на него, тот снова зацепил щепоть снега и, кинув ее в рот, пояснил неохотно, брезгливо, будто дело имел с чем-то неопрятным: — Такого мяса немало на улицах валяется. Иногда в ботинках, иногда в пальто. — Слова он произносил жестко, чеканил их, словно металл.