Дзержинск в своё время разросся из села Растяпино.
В Дзержинске мы сначала жили в общежитии на улице Дзержинского, а потом ещё три раза переезжали из квартиры в квартиру. Советская власть щедро раздавала жильё своим работникам.
В Дзержинске, лет в пятнадцать, я начал сочинять стихи и напевать, под гитару, песенки.
7. В 1999 году перебрался в Нижний Новгород и с тех пор считаюсь земляком писателя Горького. Летом 2000 года, выйдя ночью на кухню, я написал два первых абзаца романа «Патологии», про ночные троллейбусы. По улице Бекетова, где мы жили, шумно, словно через силу, шёл троллейбус.
Ещё у меня есть домик в керженских лесах – в тех местах, куда бежали старообрядцы. Дом стоит на берегу реки Керженец, в деревне Ярки Борского района. В половодье вода подходит к самому дому. Деревни этой на картах нет.
Таким образом, мной были сделаны следующие выводы: по происхождению я рязанский крестьянин – родом из рязанского села Каликино, которое бывало тамбовским и стало липецким. Род мой охватывает также воронежскую землю и укрепился на земле нижегородской, где родились все мои дети. Мы пришли из России.
Захар Прилепин
В начале нулевых я решил завязать с литературной критикой. Поскольку русская литература – в качестве инструмента познания мира, – казалось, окончательно отправилась пылиться на какой-то забытый начальством и Богом склад разрушенного производства.
Об окружающей жизни можно было узнать лишь из афоризмов Пелевина (которые дальше-больше обратно эволюционировали к советскому КВНу) да олигархических саг Юлия Дубова – талантливого адвоката двух среднегабаритных дьяволов, в которых легко угадывались ныне покойные Борис Березовский и Бадри Патаркацишвили.
Разновозрастная литературная молодёжь увлечённо второгодничала в школе для дураков Саши Соколова (продвинутое меньшинство), а в большинстве тщетно пыталась излечиться от хронической хвори под названием «Владимир Набоков». (Надо сказать, что поэты аналогичную болезнь «Иосиф Бродский» преодолели чуть раньше.)
Я, разумеется, схематизирую – появлялись и тогда, безусловно, честные и сильные вещи, больше о времени, чем о себе, – начал печататься Роман Сенчин, регулярно выходили провинциальные романы Алексея Слаповского, понемногу руды добывалось из книг Маканина и «экономических детективов» Юлии Латыниной – про братков и коммерсов. Как самые нужные романы читались тогда нон-фикшн Леонида Юзефовича и критика/публицистика Виктора Топорова. Борис Екимов, Алексей Варламов, Олег Ермаков… Но в общем и целом ситуация подталкивала к признанию сорокинского «Голубого сала» главным документом и шедевром эпохи – наверное, заслуженно, но уж точно не от хорошей жизни.