– Чую, не только для тебя слова мои… Но передай, что…
И рассказал про Матросова из Балашихи. При этом добавил:
– Я многое видал, но этот… Шатун он подстреленный, и резону ему сдаваться, сам понимаешь, никакого… И второй – мутный совсем, но по-другому. От обоих смертью несет, но от первого горячей кровушкой, а от второго – тухлятиной… Так что – гляди! И другим передай…
На прощание Токарев не удержался и все-таки спросил вора:
– Варшава, а все-таки почему люди с тобой такой информацией делятся?
Вор усмехнулся:
– Как-то раз начальник отряда в колонии-поселении отпускает меня в город, одного, а я ему говорю: отпусти, мол, остальных. А он мне: «Варшава, знаешь, чем ты от них отличаешься? Я тебя знаю, а их – нет. Хотя, возможно, они и лучше тебя». И отпустил только меня. Понял?
– Знаю, мать писала, – улыбнулся Василий Павлович, но вор переспросил уже серьезно:
– Понял?
– Понял, – также всерьез ответил ему Токарев и пошел к Артему, стоявшему на набережной неподалеку и героически боровшемуся со сном. Токарев приобнял сына и услышал коронно-прощальное от Варшавы напоследок:
– Токареев! А я в рай попаду?
Начальник розыска устало рассмеялся:
– Мы с тобой в одно место попадем, правда, куда – еще точно неизвестно…
Отец с сыном побрели домой, держась друг за друга, словно боялись оступиться. Глядя на вымотанного в дым Артема, Василий Павлович почувствовал вдруг спазм в горле, однако откашлялся и сказал почти весело:
– Надо тебе, сынуля, сегодня отоспаться. А то скоро события могут начаться – будет не до сна, а ты уже никакой. А я чувствую – атмосфера разреженная, как перед грозой, и все наэлектризованные. Значит, скоро жахнет. Зато потом дышать легче будет. Надо только саму грозу пережить, а для этого силы нужны и бодрость. Умотался, Сивка, в крутых-то горках?
– Ничего, – еле ворочая языком, ответил Артем. – Завтра Артур выходит, будет полегче.
– Как он?
– Уже нормально. А так – траванул-то себя прилично, колотило его по полной программе. Ну а потом эти таблетки с уколами – его ж снотворным и успокаивающим прокалывали… – Артем вдруг забеспокоился, словно проснулся: – Только, пап, я прошу тебя, ты его не ругай сильно. Он и так-то трясется, на работу идти боится. Не говорит, конечно, но я же вижу…
Василий Павлович пожал плечами с некоторой досадой:
– Да никто его есть поедом и не собирается… Но и поощрять – сам понимаешь, не за что… Дай-то бы бог, если он лишь надломился, а не сломался… Девка, что ли, такая уж сладкая была?
Артем, отвечая, все-таки дрогнул голосом:
– Да… Она была интересная… И живая… Была…