Я скручиваю цигарку.
От самосада в желудке все сжимается. Хочется пить. Несколько раз затянувшись, я выбрасываю окурок за дверь.
По улице пробегают солдаты в полной походной выкладке. Любопытно, куда это они? Что происходит в станице? Почему такое напряжение?
Майор нетерпеливо смотрит в окно. Пленного теперь допрашивает высокий лейтенант с усиками. Но на каждый вопрос переводчика эсэсовец только пожимает плечами и молчит или бросает короткое: «Никс вайс».
Мимо школы проносится сразу три бронетранспортера. Улица заволакивается синим чадом.
Входит солдат с петличками службы связи и передает майору какой-то листок, Майор пробегает его глазами.
— Заканчивайте, — говорит он офицерам и переводчику. — Приказ по дивизии. Сейчас передислоцируемся на Дарг-Кох. Противник прорвал нашу оборону в районе Чиколы и развивает наступление на Шакаево и Ардон.
Он сворачивает карту и поднимается из-за стола.
— Товарищ майор, разрешите идти, — говорю я. — Мне в часть пора.
Начштаба смотрит на меня, вспоминая.
— А, конвоир! — говорит он. — Отправляйтесь. Отправляйтесь немедленно!
Он пишет расписку на пленного, потом сразу же забывает обо мне.
— Арефьев! — кричит он. — Сейчас подойдет машина, поможете грузиться. И пристройте где-нибудь в кузове «языка». Будете сопровождать его в штаб дивизии.
— Слушаюсь! — отвечает часовой.
…И опять я шагаю по дороге, только теперь в обратную сторону, Для немца война кончилась. А я только сегодня все начинаю. Я всего только день на переднем крае, и за этот день произошло столько событий…
Вечер. Солнце сидит на самой кромке Сунженского хребта. Через несколько минут оно свалится за горы, и наступят синие прохладные сумерки. Сумерки первых суток моей войны.
Кажется, все в штабе отнеслись ко мне, как к новичку, еще не нюхавшему настоящего боя. Неужели так заметно, что я недавно на фронте? Ведь гимнастерка у меня выгорела еще на ученьях в гарнизоне и успела прорваться в нескольких местах. Сапоги порыжели и заскорузли от пыли. Ремень потерся. Покрылось царапинами и светлыми проплешинами ложе карабина. Вот только на лице, наверное, нет того выражения спокойной суровости, какое я замечал у старых фронтовиков. Несолидное у меня лицо. Мальчишеское…
У водоразборной колонки пусто — ни грузовиков, ни солдат. Кажется, вся станица вымерла.
День ушел наконец, оставив после себя на краю неба узкую красноватую полоску зари. Пространство вокруг стало тесным. Приблизился горизонт. Там, за синей его чертой, рокочут моторы и тяжело вздыхает земля. Я прислушиваюсь. Неужели фашисты опять атакуют?