А сама лучше? Ягужинской-то по фильму лет восемнадцать. А тебе сколько, милочка?!
Впрочем, может, и хорошо, что ты не догадывалась об этом раньше, ведь, это значительно ускорило бы наступление развязки. Так что, может быть, своей слепотой она подарила Ибрагиму пару лишних лет жизни…
– О чем ты думаешь? – спросил Сулейман. – У тебя такое выражение лица…
– Об Ибрагиме.
За эти годы она поняла: лгать – нельзя. Можно приукрашивать, недоговаривать, но ни в коем случае не говорить неправду. Не солгала и сейчас.
Лицо Сулеймана стало совсем несчастным.
– Я не мог поступить иначе, – сказал он, пряча глаза. – Его промах был слишком известен всей стране: уж слишком его не любили… Такой человек вообще не имеет права на ошибки, ведь они не только сразу становятся известны всем, но и преувеличиваются многократно. Если бы я пощадил его, это сочли бы слабостью; государству не нужен слабый правитель. Да и потом, как я уже говорил, это вызвало бы нежелательные последствия.
«Создало бы прецедент». Хорошо, что Сулейману не знакомо это слово.
«Меня тоже «слишком не любят», – хотела сказать Хюррем. – Так что, милый, теперь, если я допущу ошибку, ты казнишь меня?»
Но – промолчала. Знала: с ней он никогда ничего не сделает. Может, потому и приказал казнить Ибрагима, чтобы улеглась волна гнева приближенных. Может, таким образом двое мужчин смогли уберечь дорогую им обоим женщину… Ведь, наверное, ни для кого не было секретом, чьи идеи выдвигал Сулейман и поддерживал его визирь.
Она закрыла глаза.
Плакать было нельзя, да слез и не было. Отболело все, отплакало – еще после смерти Мустафы. Хотя жаль, конечно, Ибрагим мог бы стать ей настоящим другом. Ответить на его любовь она все равно не смогла бы, слишком быстро ее сердце оказалось занято вот этим самым человеком, который сейчас сидел на полу, уткнувшись лбом в ее колени.
Она осторожно погладила мужа по плечу и по тому, как он дернулся в ответ, поняла: плачет. За все эти годы она ни разу не видела его плачущим, не увидит и сейчас. Он будет вот так сидеть, пока слезы не высохнут на глазах, она сделает вид, что ничего не заметила, ведь мужчины не плачут.
Кто-то осторожно постучал в дверь, но ни Сулейман, ни Хюррем не шелохнулись. Ничего, подождут. Все подождет.
Они сидели так долго, долго. Наконец, султан поднялся, провел рукой по бритой голове.
– Радость моего сердца, венецианский купец просил моего позволения лично засвидетельствовать тебе свое почтение. Когда ты готова его увидеть?
Не «готова ли ты встретиться с ним», а лишь – «когда?». Что же, жизнь продолжается, и каждый должен делать то, что должен.