Та в ответ пожала пышными плечами.
– Что… Отпустил. Прислугу дал – целую свиту, можно сказать. Только зачем ей столько, она ж, бедняжка, никуда из Старого дворца выйти-то не сможет…
Время от времени Гюлесен вспоминала о своих европейских корнях и жалела «бесправных восточных женщин», словно забывая о том, что сейчас и сама такой является.
Отъезд прошел тихо. Подруги, если таковые у Фюлане имелись, проводить ее не пришли. Впрочем, может быть, каждая простилась с ней заранее, наедине? Как бы там ни было, за отъездом несчастной женщины следили всего три пары глаз. С балкончика – сам Сулейман, который как будто оказывал последний раз знак внимания женщине, которую когда-то любил, которая родила ему сына, а потом стала неинтересной и ненужной и которую ему уже не суждено будет увидеть.
А с крытой галереи на отъезд смотрели Гюлесан и Анастасия. Венецианка охотно откликнулась на предложение «проводить», хотя сперва и усомнилась:
– Во-первых, она ни тебя, ни меня не знает, во-вторых – думаешь, она обратит внимание, что на нее кто-то смотрит?
– Не важно, – ответила Анастасия. – Главное – что мы сделаем доброе дело. Все-таки она не будет одинокой, ее душа почувствует это. Да и Бог нам зачтет.
Довод о Боге оказался решающим, а может, Гюлесен и самой было просто интересно поглядеть, с каким же скарбом и с какой свитой султан отпускает свою бывшую жену. А Анастасия кривила душой перед самой собой, убеждала – и почти убедила себя в том, что на самом деле хочет проводить Фюлане, а сама то и дело косила взглядом в сторону балкона, на котором стоял Сулейман. Хотя лица его отсюда было и не разглядеть – старалась понять: что он чувствует сейчас? Не жалеет ли о том, что отпускает некогда любимую женщину? Или, наоборот, радуется, что избавился от обузы, что никто не будет мешать ему строить отношения с Гюльбахар-Махидевран?
А еще через три дня к ней подошел глава черных евнухов и сообщил, что ночью ее ждет султан в своей опочивальне.
Гюлесен шумно радовалась, чуть ли не подпрыгивала, тряся большой грудью, а на Анастасию напало какое-то оцепенение. Ее мыли и мазали какими-то снадобьями, ей соорудили прическу – она молчала. Ее не надушили и не накрасили: кетхуда-хатун помнила о прошлом разе, а спорить с возможной новой фавориткой – себе дороже. Но, пожалуй, даже нанеси кто на лицо Анастасии полную «боевую раскраску» – она бы не заметила.
В прошлый раз боялась, а сейчас – сейчас даже не могла подобрать слов для определения того, что испытывает. Если это и был страх – то совсем другого рода.