Хюррем выдохнула. Гюлесен права. Ее малышу ничего не угрожает, ну разве что – остаться без мамы…
– Хочешь, я буду пробовать всю еду, которую тебе приносят?
– Господи, Гюлесен, почему?!
– Ну, ты одна здесь отнеслась ко мне по-человечески. Без зависти, без шпыняния. И потом, у тебя есть маленький ангелочек, я так завидую тебе! Я так хотела ребенка! Не потому, что тогда бы мое положение здесь изменилось, просто… Просто женщина без ребенка…
И Гюлесен зарыдала, размазывая по лицу краску с ресниц.
Сулейман пришел вечером сам. Поцеловал малыша, положил его назад в колыбельку, повернулся к окну. Заложил пальцы за пояс, стал качаться с пятки на носок.
Сердится, поняла Хюррем. Только вот на кого? На нее? На свою мать?
– К тебе заходила валиде?
Странный вопрос. Он ведь и так знает, что заходила. Пряча нахлынувшее раздражение, она просто кивнула. Если он задаст еще один идиотский вопрос – она не выдержит, скажет что-нибудь грубое.
– Она приходила жаловаться на тебя. Сказала, что ты была груба с ней, причем в присутствии слуг.
Кто с кем был груб – еще вопрос. Но в ответ она только пожала плечами.
– Я сказал, чтобы она больше не пыталась вмешиваться в то, что ее не касается.
Хюррем кивнула, кусая губы, чтобы не расплакаться. Ей было страшно, ей хотелось уткнуться ему в грудь и разрыдаться. Но показывать свою слабость нельзя. Нельзя. Она перестанет быть ему интересной, он бросит ее – одну из многих плачущих женщин в своей жизни.
Через секунду она поняла, что все-таки рыдает и что нос ее уткнут в твердое плечо, украшенное не менее твердой вышивкой, а Сулейман ласково гладит ее по голове.
– Ну, успокойся, успокойся! Я так люблю тебя, маленькая. Ну хочешь, я…
Сейчас пообещает что-то, что не сможет выполнить, и потом будет обвинять ее. Она ладошкой прикрыла его губы.
– Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.
Он благодарно поцеловал узкую горячую ладошку.
– Проси что хочешь. Выполню любое твое желание. Обещаю!
Что хочешь? Чего она хочет, он выполнить не сможет: она хочет назад, в двадцать первый век, к маме… Или – не хочет? Кажется, она больше не хочет домой… По крайней мере – без него, Сулеймана, и без своего малыша.
– Моя просьба покажется тебе странной, но… Выдай Гюлесен замуж, хорошо?
– Гюлесен – это твоя подруга? Ах да, это та, которую ты просила поселить с тобой. Хорошо, я подумаю.
– Ее… ей… Она была…
Как же это сказать-то? Насколько все-таки было проще в своем… бывшем своем времени. Ведь наложница султана, с которой он, как выражаются восточные поэты, «вступил в свое право», не может покинуть гарем.