Хюррем встала, передала на руки няньке хнычущую Михримах. Видимо, что-то было в ее осанке, а может, взгляде, поскольку все женщины вдруг притихли.
– Я запрещаю вам всем говорить о матери нашего Повелителя в таком тоне. Какой бы она ни была, право судить ее имеет только Великий Султан. Все поняли?
Ну заткнула ты рты, Хюррем, и что дальше? Валиде от этого лучше не станет. Да и не заткнешь ты никого, говорить все равно станут, не в открытую – так за спиной. Тебя уже обвинили в смерти султанских сыновей, обвинят и в том, что случилось с валиде. Хотя, будь у тебя возможность повернуть время вспять – ну же, признайся самой себе, Хюррем, ты ведь сделала бы то же самое, верно? Потому что открыть султану глаза на происки своей матери означало спасти жизнь себе и своим детям. Потому что это тебе, дуре, не было дела до чужих детей, потому что тебе все равно, что у Сулеймана есть Мустафа, который и унаследует после него трон предков, Мустафа, а вовсе не твой Илюшка-Ильясик, который так усердно сейчас выдирает из ковра нитку, забавно оттопырив нижнюю губу. Потому что тебе все равно, что не твой сын сядет на трон. А доведись тебе умереть – разве можешь ты гарантировать, что все равно будет и твоей преемнице? Что ей достаточно будет любящего взгляда мужа и не будет мыслей отправить на тот свет заодно и его, чтобы стать практически полновластной властительницей, всемогущей валиде? Ты должна была выжить, чтобы твои дети тоже могли сохранить право на жизнь. И если ради этого следовало пожертвовать жизнью валиде… Хотя, видит бог, она этого и не хотела!
– Хюррем-хасеки просит к себе Великий Султан.
Белый евнух! Вот это новость! До сих пор нога ни одного белого мужчины – не считая, конечно, самого султана, на «женскую половину» не ступала! С чем это было связано, она помнила довольно смутно. Кажется, раньше считали, что у евнухов могут отрастать отрезанные органы и, соответственно, они могут, гм… внести свою лепту в увеличение числа султанских наследников; определить по белому ребенку, от султана ли он рожден, нелегко, а вот с чернокожим вопрос отпадал сразу. А может, это была и неправда, кто знает…
Хюррем знала за собой эту особенность: всегда в трудный момент, когда от нее уже ничего не зависело, она, вместо размышлений о том, чем может кончиться сложная ситуация, задумывалась о вещах, никакого отношения к этой ситуации не имеющих. Может быть, именно эта счастливая особенность и не дала ей до сих пор сойти с ума; если бы она «варилась в собственном соку», «пережевывая» многократно разговоры и события, пытаясь исправить что-то хотя бы мысленно, то с ней бы уже давно произошло то, что случилось сегодня с Айше Хафсой.