А он-то ликовал, мечтал, радовался счастью! А он воображал, что стремления его чисты! Хотел стать другим человеком, забыть свое грязное прошлое начать новую жизнь! В кирку ходил, молился, складывая руки как малое дитя. И любил свою жену, возносил ее — как святыню, как что-то недосягаемое. Сотворил себе кумира! И тут пришел этот Кантерпасс, этот долговязый, сухой журавель, этот пустомеля, и поверг в прах, растоптал, смешал с грязью все его благие намерения, веру и любовь! Гей, парни, заводи музыку, то-то будет потехи, шуток и смеха! Веселись, народ израилев, девы, возжигайте свои светильники, - идет жених в терновом венце и в мантии шута!
Да, верно, он убивал на большой дороге, нападая кровожадно на беззащитных людей; верно, - он крал у сироток последнее и жег дотла их жалкие пристанища; верно, что пускал по миру ни в чем не повинных людей и многих довел до отчаяния; верно и то, что его отвратительные преступления неописуемы в своей мерзости, - все это верно, все так. И все же, разве можно даже сравнить его грехи с той гнусностью, которую совершила его жена?
Он невинный агнец по сравнению с Иволой. Нож его обрывал страдания бренного тела, Ивола же убила душу. Лицемерно смеясь, как шлюха, она растоптала самые светлые чувства в жизни.
- Ивола! Ивола! - взывал Тоомас.
Он вынул из кармана вторую бутылку и выпил ее.
Так вот к чему были все эти странные сны и предчувствия! Вот почему он, уходя с хутора, смотрел на жену как бы прощаясь! Чем он теперь не волк, мечущийся по болоту и не находящий спасения? Или не тот голый, который замерзал в снегу, а мимо текла толпа и никто не торопился ему помочь? Всего он ожидал, даже умереть, кажется, было б легче, но это, это...
Качаясь, он закружил по лесу. Споткнулся, сел на пень, поднялся и пошел снова дальше. Дождило, было темно. Иногда он приостанавливался, задумывался о чем-то, потом, точно очнувшись, принимался опять кружить.
- Ивола, - всхлипнул он. - Ивола!
Прислушался к звучанию голоса и засмеялся.
- Не зови мертвых! - сурово сказал себе.
Бездумно брел он вперед, выходил на чужие поля, к чужим хуторам, останавливался, озирался и поворачивал обратно. Брел как потерянный, сам не зная куда. Сознавая лишь, что у него нет больше дома, добра, полей, что он опять нищий, опять шатун и лесной разбойник. И никак не мог отрешиться от чувства, будто его вываляли в нечистотах.
А может, все это просто домысел? Может, портной приходил так, по делу, и только? И Ивола не виновата? Плачет, поди, сейчас и ждет с нетерпением его возвращения?
От этой мысли его просто оторопь взяла. Он приостановился, прислушался и стал думать. Совсем как утопающий он пытался найти хоть что-то, ухватиться за самую крохотную надежду, чтобы отринуть сомнения. Но так ничего и не нашел, даже пустой соломинки. Не, все было ясно, все было так.