Я полагаю, что она отчасти была действительно в истерическом припадке, отчасти рисовалась; во всяком случае, можно поручиться, что беса в ней не было, и близкое подражание собачьему лаю делает честь лишь ее собственному искусству.
Возвратившись в свою комнату, я только что успел отереть пот с лица, как входит ко мне женщина, лет двадцати пяти, видная собой, в черном коленкоровом платье, ловко сшитом, с черным платочком на голове, с четками в руках.
– Из коих мест, брате, странствуете? – смиренно спрашивает она.
– Из Иерусалима приехал. А вам, матушка, что угодно?
– Завтра, значит, брате, мы на святой горе Фаворской будем, и море Галилейское Господь сподобит узреть.
– Я на Фаворе буду послезавтра.
– Как же, брате? У нас назначено завтра.
– Да я еду не с вами.
– Не с нами? Значит, ты, брате, себя превыше нас, странников Божьих, считаешь… Грех великий творишь!.. Земля Палестина святая, и все люди в ней равны… Значит, ты, брате, с нами, странниками, не якшаешься… А мой бы тебе благой совет – ехать с нами…
– Это уже мое дело, матушка, извините! Счастливого пути вам желаю!
– И вам равным образом, брате! Извините, что обеспокоила.
В это время вскакивает с криком Винкельштейн, с самого приезда спавший на полу.
– Что с вами? – спрашиваю я.
– Опять пчела в рот забилась, проклятая! – пробормотал он и, снова опустившись на пол, повозился и захрапел.
Я расхохотался так, что вошедший Калота с недоумением посмотрел на меня. Я рассказал в чем дело, и тот сам принялся мне вторить, подтрунивая над спавшим евреем. Это не мешало ему, однако же, заниматься делом: он вынимал счетом из огромного мешка, лежавшего в углу, просфоры.
– Это у вас для какой потребы столько просфор?
Калота скорчил пресерьезную мину и медленно, с торжественной важностью объяснил мне, что он неизъяснимо любит русских (вспомнив бегемотов хлыст, я немного усомнился в этом, но промолчал), что он каждый год, на собственные деньги, заказывает просфоры по числу поклонников и при отъезде оделяет ими каждого из них на память о добром греке, бедном Ахиллесе Калоте, который любит Русию и русских безмерно. Мне показалась речь эта несколько высокопарной, а потому и оделение просфорами приняло в глазах моих загадочный характер.
Едва вышел Калота с грудою просфор, завязанных в салфетку, как меня навестил «таинственный масон», которого я первоначально встретил в Каире[80]. После обычных изъявлений взаимного удовольствия, что нам привелось еще раз увидеться, мой гость начал, по привычке, с протеста против существующих в назаретском доме беспорядков.