Когда она прошла, Макса уже не было.
Войдя в лифт, я поднялся в канцелярию и немного посплетничал с коллегами. Джина рассказывала Грегу об открытии, сделанном ею в изысканиях по поводу самоубийства Фолкнера. Когда Фолкнер упал с лошади, он незадолго до этого начал по предписанию врача принимать снотворные таблетки.
— Врач, который его осматривал, ни словом не обмолвился о таблетках. Вам это не кажется странным? — Глаза Джины горели, как у ищейки, напавшей на верный след.
Грег, как всегда бывший апостолом рассудительности, предложил иное толкование:
— Может быть, он просто забыл их дома.
— Нет, их не нашли, потому что Фолкнер проглотил их все. Я просто уверена в этом.
Грег и Джина посмотрели в мою сторону, ожидая окончательного решения.
— Кстати, о докторе, — сказал я. — Вы не пытались его найти?
— Конечно же. Несколько лет назад он вышел на пенсию, но по-прежнему живет в графстве Лафайет. Я пригласила его выступить перед моей группой.
— И?..
— Ну, не знаю. Он сам говорит, что не возражает, но его дочь думает, что такое выступление повредит его здоровью. Думаю, что это просто отговорка.
— Ну а вдруг у него и правда нелады со здоровьем? — Грег в своем репертуаре.
В этом месте я выбыл из дальнейшего спора. Джина — умная, горячая, одержимая — была мне очень симпатична. Она носилась с романами Фолкнера так, словно сама жила в таком же доме тридцать лет и соседями ее были Снопсы. Каждый год Джина, не жалея сил, готовила конференцию «Фолкнер и Йокнапатофа». Когда я приехал в Оксфорд на факультетское собеседование, Джина посадила меня в свой старенький «плимут» и повезла показывать место, где Джейсон Компсон творил свои мерзкие дела или мог бы творить, будь Джейсон реальным лицом, а не сочетанием букв, вложенных Фолкнером в «Шум и ярость». Самое поразительное и едва ли не сверхъестественное во всем этом было то, что Джина не любила Миссисипи — она ненавидела истовых южан, не могла есть местную пищу и была бы гораздо счастливее в Калифорнии. Но здесь была страна Фолкнера, и она должна, просто обязана жить здесь. Грег мог бы преподавать поэзию кому угодно хоть в Антарктике, и в этом было его фундаментальное отличие от Джины.
Через минуту из двери своего кабинета высунул голову Эд Шемли. Галстук на боку, волосы всклокочены, под глазами мешки — он был похож на репортера, всю ночь писавшего важную статью. Но если бы вы спросили его самого, то он сказал бы, что работать полный день в «Ньюсдей» несравненно, несоизмеримо легче, чем заведовать кафедрой в «Оле Мисс». Дальше последовало бы перечисление всех и всяческих — вполне, впрочем, обычных — университетских тягот: некомпетентность администрации, недостаточное финансирование и переполненные аудитории. Правда, Эду удавалось сохранять чувство юмора. Он ненавидел бюрократическую волокиту и избегал ее при любой возможности. Все наши кафедральные совещания длились — с гарантией — не больше часа. Я от души жалел Макса, в начальники которому достался Споффорд, известный любовью к театральным представлениям в своем кабинете.