Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.
– Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!
Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.
– Чай? Кофе? Мясо? – спросила она вошедшего в кухню Павла.
– Все! – отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.
– Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.
– А кто это? Что-то знакомое.
– Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.
– Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?
– Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.
Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.
Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.
– Пусть вино подышит, – сказала она.
– Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?
– Конечно.
– Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.
– А как старшая, Таня?
– С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.
– У меня тоже, – сказала после непродолжительной паузы Мария.
– После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию – СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.
– А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.
– Спасибо, – сказал Павел. – Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку – вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочовке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.