– А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?
– Нет. Не приходило в голову.
– А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, – наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе – навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.
– Бог с тобой, зачем с этим спешить!
– Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названая сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек – вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега – и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?
– Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет – самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.
– А ты его хорошо знаешь?
– Хорошо никто никого не знает, а вот давно – это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились – с девятьсот третьего по девятьсот шестой год. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.
– Вы ровесники?
– Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.
– Человек он на весь мир знаменитый, – сказала Мария. – Значит, русских привечал?
– Еще как привечал и до сих пор привечает.
– А чего ты от него ушел?
– С гениями работать непросто.
– Он тебя притеснял?
– Ни-ни, ни боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно – платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, – для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом – это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.