Макс продолжает вопросительно смотреть, а официант – проклятье! – все не несет эту неизвестно зачем заказанную мной пиццу. Нет, сейчас я точно не способна все это озвучить, поэтому лишь пожимаю плечами:
– Сама не знаю. Просто усталость…
Ну вот, вполне удачно соврала. Вернее, решила затихариться. Отмазалась – хотя бы на время. Как всегда – не здесь, не сейчас. Но, как ни крути, объясняться все равно придется… хотя бы потому что уже наболело. Но где? У Макса? Он как будто слышит мои мысли:
– Давай сегодня ко мне, а, Мурзятина? А утром я тебя на работу на такси отправлю. С комфортом.
Если честно, очень заманчивое предложение. Расслабиться, знать, что, кроме нас двоих, в квартире никого нет. Что никто не постучит в комнату и не станет вести с тобой долгих и ненужных бесед… И можно молчать, сколько влезет… слушать музыку, заниматься сексом. Секс прекрасно снимает стресс… А не написать ли мне детские стишки на эту тему? Или даже недетские. Для папиного отделения младенческой хирургии это, пожалуй, слишком, а вот для поликлиники маман, пожалуй, вполне бы подошло. У них там до сих пор действует негласный закон о пропаганде здорового образа жизни, и главный постоянно спускает план на вывешивание плакатов: о пользе сырой морковки, о том, что надо остерегаться мух или незнакомых грибов в лесу.
Я тут же начинаю рифмовать: секс, кекс, лес… фекс, пекс, крекс! Я оживляюсь и, кажется, даже хихикаю – и Макс немедленно приписывает это своему удачному предложению:
– Ну что, после ужина ко мне, да?
Вариантов не остается, и я киваю, набив полный рот свежей, хрустящей, одуряюще пахнущей пиццей. Только сейчас я ощутила, как зверски хочу есть. Мои слюнные железы фонтанируют так, что едва на скатерть не течет. Наверное, со стороны я похожа на вампира, намертво вцепившегося в первую попавшуюся добычу после трехсот лет воздержания. Нужно остановиться, иначе я неприлично сожру все сама – и свое, и то, что лежит на Максовой тарелке.
– Ну что, классная пицца? Мурзик, я на днях весьма неплохо заработал, так что кроме пиццы можешь рассчитывать еще и на телятину под соусом. Хочешь?
Однако у меня уже пропал аппетит.
– Что-то меня не тянет на мясо, – бормочу я.
Меня не тянет не только на мясо. Меня вообще ни на что не тянет. Разве что секс… кекс, крекс, пекс… С лесом секс не рифмуется, это точно. В лесу темно, водятся волки, медведи, вампиры… Лес – это темное начало. Там безвозвратно пропадают Красные Шапочки и Спящие Красавицы – а потом ищи их в чужих животах или хрустальных гробах! И за сто лет не найдешь. Кроме того, в лесу разгуливают Серые волки и без толку бродят Принцы-которые-никого-не-спасут. Хотя, наверное, я несправедлива к лесу, потому что сейчас нужно остерегаться совсем другого – не Серых волков, а Зеленых человечков. Появляющихся повсюду – как в лесу, так и в городе. Крупном или мелком населенном пункте, поселке, деревне, переходящей из рук в руки под огнем из оружия, на которое даже смотреть страшно! – а оно лупит взрывной волной, огнем, стальными, острыми как бритва осколками, прошивающими непрочную человеческую плоть насквозь. Отрывающими от нее части. Части целого. Совершенного целого. А целое – пусть даже и несовершенное! – оно не может без своих частей. Совершенно, абсолютно не может! И смотреть на это, бывшее некогда единым и безукоризненным организмом, сделанным по образу и подобию, а потом безжалостно, бесповоротно искореженным, искромсанным, просто уже нет никаких сил. Но я все равно буду приходить каждый день и смотреть… потому что однажды я могла спасти. Уберечь. Вытащить. Нет, не вытащить – но ПРЕДОТВРАТИТЬ. Но почему-то я не сделала этого… И теперь мучаюсь каждый день. И не хочу ничего – ни телятины, ни теплого вечера с молодым месяцем, ни прогулок в парке у фонтана. Хотя, может быть, всему этому есть и другое, более прозаичное объяснение: я просто стерва, так сказать – стерва вульгарис, и Макс мне просто надоел? Он был вполне хорош, когда наши чувства подогревала опасность. Я сама первой тянулась к нему, рядом с ним я чувствовала себя защищенной, нужной и, несмотря на грязные волосы, ногти с траурной, невымывающейся каймой, неизменно желанной и единственной. Почему же теперь, когда мы оба вернулись домой, я его избегаю, мучаю, вожу за нос?