— Как можешь произносить ты столь жестокие слова, дорогуша? — притворно ужаснулся я. — Я никогда не причиню тебе боли. Я буду впредь оберегать тебя от всяческих потрясений. Хочешь, ни на шаг от тебя не отойду?
— Хочу, но ты неминуемо отойдешь от меня, родненький. Не удержать тебя. Да, верно, и не надо, — Людмила уложила щеку на мою макушку и взъерошила мне волосы на затылке.
Не подобрав слов утешения, я ответил жалобным скулежом. Холодок, остудивший очаг нашей супружеской жизни, перерастал в крепкий морозец.
Ахтымбан не вернулся. Моя шкура осталась на законном месте, хоть я не утруждал себя его разыскиванием. Соратники его забыли легко и быстро. Меня это удивило. На моей памяти, если из деревни кто-то переезжал в город или отправлялся в мир иной, о нем еще долго и шумно гуторили на завалинках, за обеденным столом и в бане, называя похвальным или бранным словом. А прожившего в стае примерно двести лет ордынца не поминали ни добром, ни лихом, словно никогда не знали его.
Пожалуй, я один вспоминал о нем не только при сортировке оставленного в кладовой тряпья или при виде завалившейся за придверный камень переломленной Фомой камышовой дудки.
Украденные из почтовой будки «Российские ведомости» сообщили, что Ахтымбан жив — здоров. Его след тянулся от Дерябловки, где согласно полицейскому отчету зарезался каретник Прохор Колесников, крепостной помещика Гапчина, и обрывался на Ставрополье, где с подозрительной частотой сгорали хутора коневодов.
С началом осени мы перебрались в окрестность Ростова, но знавший основные «квартиры» стаи ордынец легко нашел нас.
Прибыл Ахтымбан на восходе солнца без подарков и приветствий. Откормившийся на южных хуторах вампир лоснился точно упитанный породистый жеребец. Он сел в общем кругу возле разведенного в норе костра и созерцательно уставился на огонь. Его немытые ноги, поджатые по-турецки, по цвету не отличались от песочно-серых штанов, завернутых до колена.
Людмила приняла его радушно, как блудного сына. Она расцеловала его пополневшие щеки и поднесла ему бурдюк с кровью кабана, припасенной на черный день. Ахтымбан не был голоден, однако любезно принял угощение.
«Систематическое нарушение традиций становится нормой для нашей стаи», — думал я, перебарывая злость. Я не мог простить ордынцу гибель дерябловского каретника и мирных хуторян.
Людмила забрала у Ахтымбана опустошенный им бурдюк и попятилась на свое место между Фомой и мной, с укоризной поглядывая на мою хмурую физиономию. Я не сомневался, что она предположила иную причину моего недовольства возвращением ордынца: без него я занимал в иерархии стаи беспроигрышное третье место.