— Самуил Измайлович! — я приветливо окликнул пожилого еврея, выпрямлявшего отрезок темно-зеленой ткани, поскольку у Мони онемел язык.
Продавец тканей повернулся с учтивым поклоном, намереваясь предложить богатый выбор новому покупателю, и оцепенел, увидев нас.
Его плотная коренастая фигура в синем жилете и голубых панталонах слегка подпрыгнула. Темные глаза вылезли из очков.
— Монечка! Дочечка моя! — с надрывным воплем Самуил Измайлович обежал прилавок и бросился обнимать дочь.
Я следил за ними, готовый предотвратить беду, если самоконтроль Мони ослабнет. Но молодая вампирша стоически выдержала объятия.
— Чего кричишь? Откуда беспорядок? — из палатки выбежала полная женщина в коричневом фланелевом платье и кружевном чепце.
— Руфочка! Живее сюда! К нам Монечка возвратилась! — Самуил Измайлович хлопнул в ладоши, приседая как в танце.
— Ах! Видать, помиловал нас Всевышний! Пощадил! Сосчитал выплаканные слезы и вернул нам дочь, — мать обняла и расцеловала Моню. — Детонька моя! Где ты пропадала целый год? Мы столько ночей глаз не смыкали! Все за тебя молились. Не чаяли увидеть тебя живой. За что ты так с нами? В чем виноваты мы? Оттого ли ты нас покинула, что отец по добродетельной строгости бил тебя по рукам за воровство? Так это ж он для твоего блага старался? Чтобы не загубила ты молодость, чтобы кривая дорожка тебя в острог не завела, иль, того пуще, в могилу, — она расплакалась на плече неподвижной Мони.
— Нет, мамочка, ни вы, ни отец не виноваты в моем побеге, — вампирша погладила спину матери. — Все как-то неловко получилось. Без памяти влюбилась я… В иноверца. Проклятий ваших испугалась, подумала, вы не примете моего выбора. Вы ж, помнится, меня сватали за косого Илюшку Шлюберга.
— Ох, знали бы, что выйдет, не докучали бы тебе с косым. По нам уж пускай иноверец, хошь бы не вор, — мать отпустила Моню и повернулась к мужу. — Так, Самуил?
— Так — то оно, да не так, Руфочка, — отец Мони задумчиво пощипал квадратную черную бороду, разглядывая меня сквозь очки. — Вор — то оно нехорошо, кто бы возражал. Да видишь ли, иноверец тож не лучше. А ежели Монечкин похититель являет собой одно и второе вместе? Вдруг он и богу не нашему молится, и кражами втихомолку балуется?
— Позвольте при глубочайшем уважении к вам, Самуил Измайлович, — я поклонился отцу Мони, сняв шляпу, — и к вам, Руфина Моисеевна, — я поклонился матери Мони и поцеловал ее увешанную браслетами руку, — удостоверить вас в обратном. Я православный христианин. И не отрекаюсь от своей веры, — вытащив из воротника рубашки цепочку, я поцеловал крест. — Но я отнюдь не вор. Я честный дворянин славного княжеского рода. Писатель. Разрешите представиться, — я изобразил приветственный жест, принятый в светском обществе, — Тихон Игнатьевич Ракушкин. Намерен с присущей столичным литераторам требовательностью просить руки вашей дочери Эммануэли Самойловны, — я встал на колени.