— Когда она вышла из Освенцима, она ничего не ела. Или ела очень-очень мало. Все же были как скелеты. Те, кто начинал сразу после освобождения есть — сразу умирали. Они не умели больше есть. Но она выдержала — ела совсем-совсем мало, даже когда появилось что — и выжила», — шепчет мне Шломо, усевшись немедленно за компьютер в кабинете и маниакально читая (по личной подписке) все завтрашние израильские, американские, итальянские, английские газеты — и, кликая курсором, успевая мне комментировать, какая из них какого взгляда придерживается на интересующие его (а интересуют его все!) проблемы.
— Мой отец партизанил — ему удалось избежать отправки в лагерь — он сбежал воевать к партизанам. А когда моя мама вернулась из лагеря, и они поженились — в Будапеште уже была красная диктатура. И его посадили в тюрьму — уже красные.
— За какую-то антисоветчину? Или потому что был еврей?
— Нет, ни за то, и ни за другое: а за контрабанду и незаконную торговлю.
— Чем же он торговал?
— А буквально всем, что было, тем и торговал — ничего же не было ни из еды, ни из простейших вещей. И он так на еду для матери зарабатывал.
— И сколько же он просидел?
— Очень недолго. Мать умудрилась всунуть взятку часовому, чтобы его отпускали по ночам на свидания к ней. И часовой его отпускал. А в одну из ночей он в тюрьму не вернулся: сбежали из Будапешта в Австрию! Договорились, за взятку, конечно, тоже, с паромщиком, который перевозил коров на пароме по Дунаю, чтобы им сбежать из страны. И их спрятали под покров досок, в пол этого парома — и так они, под коровами, незаконно пересекли границу — и оказались в свободной Австрии — а оттуда уже, через всю Европу, обходными путями, добрались до Италии. Мать до сих пор переживает, что того часового, который отца за взятку выпускал на ночь из тюрьмы, наверное, самого в тюрьму после их бегства посадили!
Его мать, сидящая буквой цади в гостиной, на мой вопрос, загибает тонкие пальцы, считая, на скольких языках она говорит свободно (йидиш, венгерский, польский, немецкий — плюс наречия всех солагерниц, плюс мовы всех стран и мест, из которых были беженцы, с которыми вместе кочевали после войны, пока не осели в Милане — да, итальянский тоже) — и пальцев на руках не хватает. Растерянной она выглядит, только когда я спрашиваю, какой язык она чувствует как родной:
— Не знаю… Наверное… Нет, не знаю…
Я в ужасе замолкаю — я не могу себе представить этого внутреннего состояния — когда ни один язык тебе не родной! Наверное, даже бездомным в мире быть легче.
Рассветает — и, если опять чуть привстать на мысках, можно увидеть, как с одного бока города ночная сизость известняка домов чуть мягчает, теплеет — и — по мере медлительного восхода солнца — розовеет. Вот уже начинает орать кто ни попадя. И тихо вступает карийон. И можно, зависнув, думать о том, как утром, распрощавшись со Шломой, я войду все-таки в Старый город, уже по-настоящему. И можно, не слушая криков в воздухе, думать о том, что город этот, как ни один другой в мире, призрачен — и как ни один другой в мире реален; что тот, небесный, обетованный двойник, которого-то, подсознательно, всегда в этом городе ищешь (и который пытаешься всеми созвучными силами души расчувствовать, прочувствовать) — в прямом смысле «как небо от земли» (до внезапной оторопи отвращения от земной подделки), отличается от видимого, преходящего, нынешнего, падшего, материального двойника. Что нет более страшной (на самом-то деле) карикатуры на обещанный Небесный Иерусалим — чем вот этот вот «реальный» Старый город из камней — жадный, бессмысленный, кичливо-кричливый; не знающий, что чем прикрыть: алчность — похотью или похоть алчностью — или то и другое гордыней и жестокостью. И можно думать о до предела реальном, никогда не покидающем интуитивном ощущении, что город этот — по сути — Детонатор, чека взрывного устройства, к которому привязан весь земной видимый мир — и что «когда начнется конец» — то начнется именно здесь. И что все недоразвитые мужчины в мире почему-то с какой-то одержимой суицидальной страстью тянут к этому Детонатору ручонки, чтобы поскорее взорвать шарик. И что недаром на одних из ворот Старого города написана формула: «Просите мира Детонатору!»