– Люди страдали и в пятнадцатом веке, и в двадцатом. А павший солдат – тоже немножко Бог. Разве он не умер ради людей?
– Только в тебе моя поддержка. Ты одна меня понимаешь…
– Сиротка… Тебя все понимают.
– Правда?
– Правда, правда… А Коровкин дурак.
Он подошел к ней, прижался как ребенок в темноте. Спрятал лицо в ее волосы.
– От меня, наверное, несет, как из погреба? – виновато спросил он.
– Ерунда. Пойдем домой. Поешь горячего. Мать фасолевый супчик сварила.
Тамара повела мужа из мастерской. Он крепко держался за ее руку, как будто боялся потеряться.
– Тебя, – сказала мать и положила трубку возле аппарата. – Кто это?
Ей надо было все знать.
Тамара подошла к телефону. Она знала, что звонит Юра. Знала еще до того, как услышала его голос.
– Да, – отозвалась Тамара.
– Я сегодня уезжаю, – спокойно сказал Юра. – Я звоню попрощаться.
Тамара молчала. Ждала вопросов. Но их не было.
– Ты ничего не хочешь спросить?
– Нет. Я все понял.
– Что ты понял?
– Все. Ты должна знать, что меня нет в Москве. Ты должна быть спокойна. Поэтому я звоню.
– Когда ты едешь?
– Через час.
– Ты не хочешь меня видеть?
– Нет.
– Обиделся?
– Не в этом дело. Я разбил лицо и не хочу, чтобы ты видела меня.
– Как разбил лицо?
– Я взял у товарища мотоцикл и въехал в дерево.
– Тебе было больно?
– Когда лицом, всегда больно.
– Какой у тебя вагон? – спросила Тамара.
– Это не имеет значения.
– Какой у тебя вагон?
– Пятый, если ты настаиваешь. Но я не хочу, чтобы ты меня видела. И сам не хочу видеть тебя.
– Как знаешь…
– Клади трубку, – попросил он.
За спиной стояла мать. Тамара положила трубку.
– Кто это? – подозрительно спросила мать.
Тамара не ответила. Пошла к Алеше, учить с ним музыкальную грамоту.
Муж спал в своей комнате за плотно закрытой дверью. Он отсыпался, восстанавливался. Все возвращалось на круги своя.
Алеша тупо смотрел в нотную тетрадь.
– Фа – си, – начала Тамара.
– Кварта.
– Дальше.
– Два тона, полутон.
– Думай…
Алеша напряг лоб.
– Представь себе клавиатуру. Сколько черных клавиш между фа и си?
– Три.
– Ну?
– Три тона, – сообразил Алеша.
– До – ля-бемоль.
– Секста, – посчитал Алеша, загибая пальцы.
– Какая, большая или малая?
Алеша стал соображать, двигая бровями. Тамара резко поднялась, вышла из комнаты. Алеша решил, что мать вышла на несколько минут и сейчас вернется. Он ждал, забыв про сексту. Он забывал про сексты, квинты и кварты в ту же секунду, как только предоставлялась возможность о них не думать. Ему было нестерпимо скучно с тонами, полутонами, он не понимал – зачем нужно это знать. И зачем его учат музыке, когда можно поставить на проигрыватель пластинку и послушать любую музыку в самом лучшем исполнении. Раньше не было музыкальной техники, поэтому человек должен был уметь играть. Сам сыграл, сам себя послушал. А сейчас… Зачем тратить все детство, если потом все равно не подойдешь к инструменту. Все равно будешь слушать кассету с Высоцким и еще с одним… как там его… с Челентано. Зачем делать то, что потом никогда не пригодится? Лучше бы учили на гитаре. Он бы сочинял собственные песни. Сам играл. Сам пел. Выражал себя. Полное самовыражение. Алеша размышлял. Мать не возвращалась. Он взял фломастер, раскрыл учебник по сольфеджио и стал пририсовывать к четвертным ручки и ножки. Получались человечки. А к целым он пририсовывал уши. Получались Микки-Маусы.