Она перешла к философам, и не успела кончиться и первая неделя, как она проглотила здешних Аристотеля и Платона; Тит Ливий заинтриговал ее, она узнала мимоходом нескольких Цезарей, в которых влюбилась. Затем пробежалась по сатирикам, с пренебрежением отозвалась о латинской мысли. Пифагор задержал ее на полчаса; она достаточно полюбила город Святого Августина и восторгалась планетарием в Птоленее.
Жильбер не видел ее больше, она и жила на чердаке. Выучив в суматохе за один день арамейский язык и все семитские диалекты, она напала на Талмуд; на старых, источенных червями полках лежали очень древние рукописи и написанные киноварью апокрифы на глиняных табличках или обожженных кирпичах. Она погрузилась в атмосферу древних моавитских библий.
Она хотела все знать, прикоснуться к тайне создания мира, но чем дальше она продвигалась, тем глубже становилась у ее ног бездна. Понимание существа Стихии углублялось по мере того, как проявлялись ее способности. Но она узнала ужасные вещи.
В последний раз, когда Сафарус снова увидел Саламандру, она, стоя над останками античных религиозных книг, подсчитывала шансы на успех межпланетных путешествий и подъемов во Времени, билась с уравнениями и утверждала с невероятной самоуверенностью, что все в одинаковой степени правда и ложь, что «мессианская заря неотступно преследует древние времена, а некая вещь, взятая в неясной связи действий и причин, которая только и не изменяется, это смешное существо, это насекомое — человек!» Она гордилась тем, что принадлежала к человечеству! Она считала свою власть над ним ограниченной, уязвимой, но великолепной. Уже пергамент сокращался под ее пальцами, как будто его лизали языки пламени, а архивариус, который шпионил за ней, умер; его скрючившееся тело лежало за высокой подставкой под церковные книги.
Был ли это обычный процесс развития или она торопила его, следуя какой-то магической формуле, которую прочитала без злого умысла?
Сафарус сбежал. Он долго блуждал по улицам Иерушалаима. Если бы он осмелился!.. Верному своему народу, ему бы проявить отчаяние и, катаясь по земле, рвать на себе волосы.
Город тоже невыразимо изменился, вытянутый по склону. Кузнецы подковывали лошадей, во дворах стучали молотками, куя латы; генуэзцы на базаре предлагали молодым людям оружие и мази для ран. В корчмах «Сто экю» и «Одиннадцать тысяч девственниц» только и делали, что обменивались ударами, а старые воины показывали дамам ужасного вида раны и язвы, разъеденные солью пустыни.
Исаак Лакедем дрожал: он давно знал увлечения старой куртизанки Иуды. Феранцузы де Лузиньяна использовали те же выражения, что и рыцари Давида и Гедеона, для объяснения, как атакуют или как обходят противника, они могли бы появиться в некоторые моменты и на тысячах других планет. Но рот Вечного Жида был полон желчи и пепла. Иерушалаим был сейчас для него лишь трупом старой женщины, сотрясаемым гальваническими разрядами.