Одежда промокла до нитки.
Итан стащил толстовку, футболку, джинсы, даже трусы. Провел десять минут, сидя в алькове нагишом и выжимая из одежды воду, пока вещи не стали просто влажными.
Обернул толстовку вокруг груди, футболку с длинными рукавами – вокруг ног и свернул джинсы в подобие подушки. Прилег на заднюю стену пещерки, повернулся на бок и закрыл глаза.
Так холодно ему не было еще ни разу в жизни.
Поначалу он опасался, что холод помешает ему уснуть; тело тряслось столь неистово в тщетных усилиях согреться, что ему пришлось ухватиться за рукава толстовки, чтобы та не сползла от сотрясений.
Но как бы ни силен был холод, изнурен Итан был куда сильнее.
Не прошло и пяти минут, как сон взял свое.
Правая лодыжка Итана закована в кандалы, цепь от которых тянется к рым-болту в полу.
Он сидит перед ветхим письменным столом, на котором лежат три предмета…
Чистый лист бумаги формата A4.
Черная шариковая ручка.
Песочные часы, в которых зерна черного песка неудержимо сыплются из одной колбы в другую.
Аашиф заявил Итану, что когда весь песок вытечет, он вернется, и если к тому времени написанное Итаном на бумаге не приведет его в восторг, тот умрет от линчи.
Но Итан понимает, что даже если бы он обладал специфическими, требующими высочайшего допуска сведениями о грядущем массированном наступлении, записал все даты, дислокации, объекты, подробности предполагаемой наземной атаки и поддержки с воздуха, этого будет все равно мало.
Мало будет всегда, сколько бы он ни написал; он умрет все равно, и умрет ужасной смертью.
Об Аашифе он не знает ровным счетом ничего, кроме голоса и этих карих глаз, в которых прозревает желание не добыть сведения, а причинить боль.
Маскировка под допрос – лишь прелюдия.
Ласки, заставляющие Аашифа стать твердым и влажным.
Он садист. Наверно, из «Аль-каиды».
Вися на запястьях под потолком камеры пыток, Итан каким-то образом отгородился от осознания этого в полной мере, но здесь, за столом, в одиночестве и безмолвии, оно обрушилось на него всей своей тяжестью.
Что бы он ни написал, чуть меньше чем через час его жизнь станет бесконечно хуже.
В комнате есть единственное окно, но оно заколочено толстыми досками.
Через тоненькие щели между ними пробиваются ослепительные лезвия иракского солнца.
Жара стоит обжигающая, пот выступает из каждой поры.
Гиперреальность момента становится просто невыносимой, ошеломив чувства Итана шквалом сенсорных впечатлений.
Собачий лай на улице.
Отдаленный детский смех.
За мили отсюда жутковатые, похожие на стрекот цикад автоматные очереди.