— Как же-с… вы наш благодетель… благодаря вам… благодарны, признательны… — И — ниже, ниже склонял редкобородую маленькую головёнку свою, но вбуравливался заострённым взглядцем в хозяина, как бы боялся отпустить его, как бы притягивал к себе невидимыми нитями.
Михаил Григорьевич нахмурил торчащие волоски бровей:
— Ну-ну, ослобонися, ослобонися, мужичок. — Он брезгливо-сдержанно похлопал приказчика — не поворачиваясь к нему лицом — по угловатому, как у подростка, плечу. — Мы с тобой, Савелий, компаньоны какие-никакие — чиво уж тебе выпендриваться передо мной? — попробовал он пошутить, но выпрямляющийся Савелий принял его слова за чистую монету:
— Смею ли, Михайла Григорич? Я со всем почтением к вам. Всей семьёй молимся за ваше и ваших домочадцев здравие. Вытащили вы нас из такой поганой ямищи, — и слов не нахожу. По гроб жизни буду верен вам… как пёс.
— Ну-ну, угомонися ты, сказано! И добре, что не находишь слов… угодник хренов. Будь мужиком. Показывай, чиво тута наторговал-накуролесил за день, — прошёл хозяин в загромождённое кулями и корзинами складское помещение.
Не лежала у Михаила Григорьевича душа к Савелию, одно время даже хотел расстаться с ним — убрать из лавки, чтобы пореже видеть. Хотел всунуть ему ещё немного денег и — мол, в расчете. Но Полина Марковна наставительно сказала супругу:
— Грех Васи — и наш родительский грех. Терпи, Михаил. Смири душу. Нам надобно всячески угодничать перед Плотниковыми, а не отталкивать их. Не сбрасывай со своих плеч креста, не сбрасывай. Неси его, покудова Господь даёт силы. Терпи.
— Да ты мне, как выпивший слезливый дьячок, нотациев не читай: сам знаю, чиво положено мне, отцу сына-убивца, делать и понимать. Не трави мне, Поля, душу! Вот-вот рана стала затягиваться, а ты — солью, солью да с перцем. Ну вас всех, ей-богу! Говорю же тебе: Савелий неприятный мне мужик, характер у него слизнячий, холопский. Шморчок какой-то, а не человек, хотя и вроде как работящий, сообразительный да расторопный.
— Может, и послан он нам, чтобы спытать нас? Смири, Михаил, гордыню.
— Всё вот думаю: можа, Ваське и следовало было пойти на каторгу, — неожиданно сказал Михаил Григорьевич. — Можа, и следовало ему самому пронести крест. А мы — вона чиво сотворили. — И голос Охотникова сорвался. Бесцельно шарил в карманах шаровар и блуждал взглядом по стенам горницы с фотографическими портретами, большими, красного дерева часами, зелёным китайским ковром и тусклым, но богатым иконостасом с погашенной лампадкой. Полина Марковна вся замерла, казалось, дыхание её прервалось: ожидала ещё каких-то страшных слов, но супруг молчал. Зажёг лампадку, вялой рукой перекрестился.