— А вы еще и музыкант?
— Немного. Я играю на флейте, но как любитель.
— Но это же чудесно! Мне бы очень хотелось вас послушать.
— Что ж, один из моих соседей разделяет мое пристрастие к музыке и раз в неделю наведывается ко мне со своей скрипкой. С ним вместе приходит его дочь, она играет на клавесине, на котором некогда играла моя супруга. Они будут здесь как раз завтра вечером: если вам угодно послушать наше скромное трио…
— Завтра мы уезжаем, — отрезал Филипп. — К несчастью, нам необходимо вернуться в Турин.
— Уже? — разочарованно воскликнула Камилла.
— Да. Скажите лучше мне, — сказал шевалье, обнимая за плечи Камиллу и дядю и увлекая их из сада, — о чем это вы здесь без меня беседовали? Я очень любопытен и хотел бы все знать.
— Разумеется, мы говорили о вас!
Филипп поморщился:
— Плохое или хорошее?
— О, только плохое, — лукаво ответила Камилла, разражаясь звонким смехом.
Они вернулись в замок и расположились в удобных глубоких креслах в большой гостиной; разговор зашел о музыке, они принялись сравнивать достоинства и недостатки немецких и итальянских композиторов. По просьбе Камиллы маркиз исполнил несколько пьес на флейте; но внезапно вспомнил, что его вчерашняя партия с Филиппом была всего лишь отложена, и настоял, чтобы племянник вернулся за шахматную доску.
— У меня просто превосходная позиция, — улыбаясь, произнес он, — и я уверен, что выиграю.
— Но, быть может, Камилла предпочтет иное занятие?
— Нет, нет, — ответила она. — Я понаблюдаю за игрой, это даст мне возможность немного поучиться, ибо я очень плохой игрок.
Она уселась на низенькое креслице неподалеку от игроков, которые вели дружелюбное, но беспощадное сражение. Она задумчиво наблюдала за ними, с интересом следя, как разворачиваются события на шахматной доске. Понемногу внимание ее переключилось на шевалье. Тот был полностью погружен в обдумывание шахматных ходов, поэтому она могла сколько угодно наблюдать за ним, не рискуя оказаться замеченной.
Она думала о том, что рассказал ей маркиз, и пыталась представить себе маленького Филиппа, мятежного и ранимого. Он не признавал никакого порядка, сказал Пери-Бреснель, чем несказанно удивил девушку: для нее офицер являл собой живое воплощение суровой военной дисциплины. Он преобразился, когда маркиза подарила ему свою материнскую любовь; быть может, старый дворянин был прав, утверждая, что любовь поистине творит чудеса!
Сама того не желая, она была глубоко взволнована словами маркиза. Она изучала лицо Филиппа, его тонкие и мужественные черты; ее взгляд задержался на твердо очерченных и чувственные губах, выдававших бурный темперамент шевалье. Неужели д’Амбремон, столь уверенный с виду, в душе страдал от одиночества? Он, всегда такой надменный и властный, неужели он в отчаянии искал и не мог найти любовь?