Сержант приводил свой резон:
— Батя, остынь, не лезь. Гада сперва допросить надо. Приказано всех пленных в штаб… Мне, что ль, охота с ним валандаться? Мне часть догонять надо.
— Пусти, Христом богом прошу! Какой он, к черту, пленный, он уголовник продажный! Гитлерам село жечь помогал…
Бабы молчали, не спорили с сержантом, только надвигались со всех сторон, оттирая санитарок. У иных откуда-то взялись обломки, горелые доски. Сержант уловил их тактику.
— Хватит, отставить разговоры! А ну, отойти всем, шагом марш! Батя, я кому сказал! — И когда все местные неохотно попятились, велел солдату — Отведи гада до штаба. В поселке должен дислоцироваться наш штаб дивизии, вон по той дороге два с половиной километра. Особистам сдай эту слякоть, и чтоб живо догонял, понятно?
Полицая пнули, дернули, подняли. Он перестал выть. Алексеев хотел рассмотреть лицо — какой он, предатель? Не увидел лица — нечто грязное, трясущееся, в крови. Солдат тронул полицая стволом автомата, и тот засеменил босыми ногами, руки назад (на левой Алексеев разглядел татуировку — гадюку), подняв плечи до ушей, торопясь прочь от расправы.
— Чтоб живо, понятно? — крикнул еще раз сержант.
Солдат кивнул через плечо, не выпуская из зубов самокрутку. Старичонка плюнул сержанту под ноги и ушел, скрылся в дыму. Бабы хмуро провожали взглядами солдата и полицая. Кто-то сказал, что старичонка был партизанским связным и что у него погибли двое сыновей.
А спустя какой-нибудь час старший лейтенант Алексеев перевязывал голову тому солдату, конвоиру. Парень дешево еще отделался. Очень уж поверил в жал-кость пойманного полицая. Вел, покуривая, поплевывая, — не врага вел, а так, слякоть ничтожную. А слякоть, попросившись сесть по надобности, — жердь в руки да солдата по голове. Добро, что настырный тот дедок сторонкой за ними увязался да вовремя и кончил предателя из трофейного парабеллума, когда уж грязные руки с наколками рвали автомат с груди оглушенного солдата…
— …жестокое наказание.
Петр Федорович очнулся. Ах да, это Извольский, это его жалкий голос…
— Что вы сказали?
— Вы меня не слушаете, доктор? Я говорю, мой сын уже достаточно жестоко наказан, для него это кошмар!
— Как же иначе! Преступление обязательно бьет в обе стороны, в жертву и в предателя… в убийцу, грабителя. У жертвы страдает обычно тело, у преступника изуродована душа… если не окончательно он отупел.
— О, Радик такой впечатлительный, так тонко чувствует! Изуродована душа — как вы это верно сказали, доктор. Я знал, что вы, врач, представитель самой гуманной профессии, поймете его страдания. Не помню, кто это сказал: понять — значит простить…