Прелесть этого вечера, точнее — ночи, состояла еще и в том, что Люлю не считала себя обязанной без передышки занимать меня разговором. Она сидела на диванчике, а я в кресле, и у нас случались такие долгие паузы, что несколько раз я подумал, уж не уснула ли она.
— Мы уже больше трех недель жили вместе, как вдруг он ни с того ни с сего заявил: «Знаешь, когда тебе надоест, можешь с чистой совестью уйти от меня».
Люлю растроганно улыбнулась.
— Я дура была тогда. Вся изревелась, решив, что он собирается бросить меня. Стала собирать чемодан.
— И чем все кончилось?
— Не помню. Наверно, постелью.
— Это произошло на улице Принца?
— Нет. Там мы прожили только до конца месяца: за квартиру все равно было уплачено. Боб решил переехать в меблированные комнаты на бульваре Батиньоль, в двух шагах от площади Клиши. В других районах он не искал. У него были какие-то свои соображения.
— Он работал?
— Нет. Необходимости не было. Потом я узнала, что они с сестрой унаследовали от матери три фермы во Вьенне, и Боб получал половину дохода от них. Долго на эти деньги было бы не прожить, но они позволили ему осмотреться.
— Он и сейчас имеет долю в этих трех фермах?
Я не решился вымолвить: «Он до самой смерти имел долю…»
— Нет, что ты! Когда я с ним познакомилась, он уже собирался отделаться от них. И знаешь, почему?
Я догадывался, но решил: пусть сама скажет.
— Потому что они мешали ему чувствовать себя свободным. Он часто повторял, что эти деньги не в счет — они достались ему случайно, и он хочет от них избавиться.
— Он мог бы их подарить.
Люлю с недоумением посмотрела на меня. Боюсь, в этот миг я был близок к тому, чтобы навсегда утратить ее доверие: в душе она так и осталась крестьянкой.
— Кому?
В голосе ее зазвучало раздражение.
— Да кому угодно. Сестре, например.
— Так сестра и зять, когда поженились, как раз и откупили у Боба его долю. Эти фермы, должно быть, и сейчас принадлежат им; даже не представляю, сколько они стали стоить после войны и девальваций.
— Что же он сделал с деньгами?
— Часть — которые получил от сестры авансом — потратил. На оставшиеся купил эту лавку.
Меня всегда занимало, как они провели первые годы совместной жизни, а когда я узнал, что Боб — сын профессора Дандюрана, любопытство мое разгорелось еще сильней.
— Короче, вы недолго прожили в Латинском квартале?
— Боб не любил Левый берег[4].
Для первой остановки на житейском пути он выбрал из всех районов Парижа тот, где сходятся границы владений мелких буржуа, рабочих, чиновников, а также богемы и бездельников и где жизнь течет особенно бурно.