Я проглатываю подступивший к горлу комок так, что слышно по всей кухне.
– Что вам известно? – спрашиваю я.
Ленцен отводит взгляд.
– Не уверен, что следует…
– Что вам известно? С кем вы говорили? – кричу я. – Я имею право это знать!
Ленцен вздрагивает.
– Прошу вас! – уже тише умоляю я.
– Ну, хорошо, – говорит он. – Я разговаривал с полицейскими, которые расследовали то дело. Долгое время вы были у них главной подозреваемой. А вы что, не знали?
– С какими полицейскими? – спрашиваю я.
– Не знаю, могу ли я называть фамилии, – начинает юлить Ленцен. – Разве это так важно?
Перед внутренним взором возникает лицо с глазами разного цвета, один – зеленый, другой карий. Нет, этого не может быть!
– Нет, – говорю я. – Это не важно.
Мне жарко, воздух наэлектризован до предела. Скорей бы пошел дождь, но его все нет. Гроза прошла стороной и разразилась в другом месте. Слышно только, как ветер свистит снаружи.
– Совершенно ясно, что вы невиновны, – говорит Ленцен. – Против вас нечего предъявить. И у вас нет мотива.
У меня не умещается в голове: мы тут сидим и обсуждаем, виновна я или нет.
– К тому же то, что вы не выходите из дома, это еще ничего не значит, – добавляет Ленцен.
– Что?
От ужаса у меня похолодели ноги.
– Какое это имеет значение?
– Естественно, никакого, – быстро говорит Ленцен.
– И все-таки?
– Ну, я же только что сказал.
– Ничего вы не сказали.
– Ну, некоторые полицейские, которые расследовали убийство вашей сестры, считают, что ваш… ваше затворничество, ну, чем-то… чем-то вроде искупления вины.
– Мое затворничество?
Мой голос дрожит от бешенства и отчаяния, и я ничего не могу с этим поделать.
– Я не удалилась от мира добровольно, я больна!
– Я же просто пересказал вам чужую точку зрения, сам я так не считаю. Но некоторые люди не верят в вашу странную болезнь, они трактуют ваше затворничество как покаяние убийцы. Считают, что этой изоляцией вы сами наказываете себя за преступление.
У меня кружится голова.
– Не надо было это вам рассказывать, – говорит Ленцен. – Но я думал, вы все это давно знаете. Это же просто сплетни, не более того.
Не могу вымолвить ни слова.
– Самое плохое – сомнение, – говорит Ленцен. – Тень сомнения всегда остается. И это хуже всего. Сомнение – оно как заноза, которую никак не вытащить. И ужасно, что из-за такой мелочи разрушаются родственные отношения.
Удивленно смотрю на него.
– Вы хотите сказать, что мои родные, мои родители считают меня убийцей?
– Что? Нет! Господи… Я не имел в виду…
Фраза так и остается незаконченной.
Спрашиваю себя, когда последний раз разговаривала с родителями по-настоящему, а не «привет-как-дела-нормально-пока». И не могу вспомнить. Ленцен прав. Родители отгородились от меня стеной.