Но, Джанбал осознает это не хуже, чем рыцарь послушания, действительно ничего они не могут сейчас. На утлом суденышке. С измученной, израненной командой (те, кто сидел на веслах, сейчас лежат вповалку: силы оставили их сразу, едва стало ясно, что погоня окончена). Да еще вплотную к каменной гряде, которая опасна не только для глубоко сидящих в воде кораблей.
Что ж. Лучше так, чем все равно короткая и уже совсем без проблеска надежды жизнь в цепях, под плетьми, в смраде и полумраке гребной палубы. Галерная, каторжная жизнь. Огрызок ее.
Про себя Бал точно знала, что предпочтет смерть такому огрызку. Как видно, старший кюрекчи тоже мысленно примерил на себя участь кандальника, прикованного к галерному веслу, – и, помрачнев, молча кивнул.
– И кто ж ты таков есть, отрок?
Вопрос был задан по-роксолански.
Перед тем для близнецов Джан пролетели несколько очень наполненных минут, в течение которых их внимание целиком занимал Пардино. Стрела вошла ему под переднюю лопатку, скользнула вдоль бока, не пробив грудную клетку, – и там увязла. Вытащить ее не получалось. Джанбал нащупала острие – оно было совсем неглубоко, под кожей, – и сказала, что даже пробовать нечего: наконечник, кажется, зазубрен. Смертельно разбередит рану.
Воистину пиратская стрела.
Тогда поступили иначе: сестра обняла зверя за голову, гладила, целовала, нашептывала в ухо утешения – а брат выбрал момент и коротко налег на хвостовик стрелы, протолкнув ее насквозь. Пардино только мяукнул жалобно, как котенок, хотя котенком его Бал и Бек никогда не видели, он ведь на четыре года старше их. Ну, терпи, терпи, кистеухий, тебе от роду дано девять жизней, одну ты потратил в ту ночь, когда наш отец потерял кончик пальца, другую – в ночь, когда был спасен отец Айше… а вот сейчас – третью, но у тебя еще целых шесть остается, всем бы нам так!
Наконечник действительно щерился двумя рядами невозвратных шипов. Джанбек склонился над рысью и, вплотную припав лицом к окровавленной пятнистой шерсти, зубами перекусил тонкий черенок древка вплотную к ране. Джанбек тут же выдернула то, что осталось от стрелы. Пардино снова вскрикнул жалобным, почти человеческим голосом – и вдруг шевельнулся гораздо свободнее, ощутив, как из тела ушла смерть.
Терпи, родной. Терпи, наш самый любимый. Совсем немного осталось, сейчас станет легче.
Они в четыре руки торопливо перевязали зверя, уже чувствуя и замечая, что рядом стоит кто-то, причем, кажется, не один. А потом и прозвучал этот вопрос…
Бал огляделась по сторонам. Медленно поднялась на ноги. Брат пока так и остался сидеть: он сейчас держал на коленях обмякшего Пардино, не мог его оставить.