Вот и отлично.
Еще одно немаловажное достоинство: тут все же дешевле, чем в караван-сарае. Ведь теперь у них не было для подстраховки драгоценностей, которые можно продать: все осталось в кешке у капитана по прозвищу Никто.
(О Аллах, даруй этому капитану, обеим его ипостасям, благополучное возвращение из того рейса, в который мы его проводили, и из всех остальных рейсов! Я уже обещала, что ничего не буду у тебя просить, но вот теперь правда ничего больше не буду, честно-честно!)
Когда придет осень, тем более зима, тут, наверное, будет слишком холодно. Хозяин уже намекал, что если они пробудут тут до осени, то он готов совсем за небольшую доплату уступить в пользование два набитых шерстью тюфяка и верблюжьи одеяла. Или довольно дешево сдать клетушку в цокольном этаже, сейчас нежилую, заставленную всяким хламом, но ведь его можно и убрать.
Впрочем, до поздней осени они вряд ли останутся в столице. Тут уж одно из двух. Либо им… повезет – и тогда Айше исполнит свою клятву, которую исполнить – при ОЧЕНЬ большом везении – можно, но уцелеть после этого никакое везение не поможет…
(Этой мысли Бал тоже тщательно скрутила голову, с силой швырнула на мостовую и растоптала на сей раз уже обеими ногами.)
…Либо ослабнет воля сабур-таши, иссякнут его янтарные слезы – и они с Айше вспомнят, кому должны принадлежать, кроме клятвы. Или сама она, Джанбал, напомнит об этом своей подруге, сестре, жене своего брата.
Она переступила порог – и застыла. Айше в беседке не было. Их единственный сундучок, небольшой, но тяжелый и надежно запирающийся, распахнут, ключ в замке, ничего, кажется, не пропало, там вообще мало что хранится; да, ничего не пропало, кроме… одежды служанки. Верхнее платье-плащ, колпак с лентой, легкая вуаль – она-то для служанки на улице не очень обязательна, это только если наниматься в приличный дом…
Она что, совсем с ума сошла?!
Джанбал ощутила укол в сердце. Она как-то сразу все поняла – еще до того, как заметила лежащее прямо поверх вещей письмо.
Не сразу смогла заставить себя взять его в руки. Сердце прыгало, стучало изнутри по ребрам, строчки расплывались перед глазами…
«О, моя Джан, душа моя, единственная подруга, старшая и младшая сестра, – прости!
Помню, что еще в прошлый раз мы договаривались: с Сельви-ханум, той ключницей, встречаешься ты, в таких разговорах за тобой и первое, и последнее слово. Знаю и признаю́, что это правильно. Я не собиралась тебе лгать. Она, эта кяйя кадыны, буквально столкнулась со мной, случайно, возле тех же рядов, благовонных, в памятном тебе бедестане. Узнала меня и очень обрадовалась. Сказала, что вот-вот семья моего сводного брата посетит отведенные ей гостевые палаты, так что новые служанки там будут в цене. Я сказала ей, что о названной ранее цене сейчас не может быть и речи, однако ключница только головой покачала: мол, давно отслужен тот намаз и остыл тот обед. Теперь, как выяснилось, не вообще служанки нужны, а юные девушки, умеющие рассказывать сказки. Моя сводная племянница – ты знаешь, о ком я говорю: девочка, которую мой брат, ее отец, назвал в честь нашей с ним тетки, – раскапризничалась не на шутку. Никого из нынешних сказительниц, что теперь вокруг нее, слушать не желает, а на столичном подворье, так уж вышло, других вообще нет, оно ведь пустовало. Там же, отойдя от прилавка, ключница выслушала меня, пришла от моих сказок в восторг и поведала, что такую сказительницу она за совсем малый бакшиш на службу возьмет, причем вперед лишь половина, остальное готова принять по частям из того серебра, что мне новые хозяева выплачивать станут.