Понимаете, господин мой, я полагал, что канцлер, перенесший в английские туманы из аквитанских виноградников спелую, сладкую лозу и, обнаружив на ней испорченные ягоды, равнодушно, самое большое, с некоторой брезгливостью баловня, отстранит ее от себя. Мне уже рисовалось, как он, встретив в короле и покровителе соперника, с придворной, слегка презрительной вежливостью уступит ему дорогу.
Таким образом, в этой измене я не видел ни большого зла, ни опасности.
Со злорадным любопытством следил я из моей засады за медлительным всадником, вернувшимся несколько дней назад из Кентербери, где королевские попы задали ему работу, и проводившим ночи в Виндзоре над запущенными во время его отсутствия делами. При равномерном мягком свете греческого светильника он неутомимо работал, так что король, пробуждаясь от беспокойного сна мог видеть через двор этого человека, пекущегося о нем и его королевстве.
Но он ли это? Это ли замкнутый канцлер с холодным испытующим взором и государственными заботами на челе, – вопрошал я сам себя в изумлении, – или же это благочестивый рыцарь и паломник, направляющийся к святому Граалю? Вы ведь знаете предание о чаше с драгоценной кровью, спустившейся с небес под сладостные звуки на Монсальват? На бледных задумчивых чертах запечатлелась блаженная кротость, а лик канцлера сиял, словно месяц и звезды. Его длинные одежды из лилового шелка ниспадали складками, напоминающими церковное облачение, на круп серебристого жеребца, привыкшего гарцевать под огненные звуки рогов и литавр и сегодня медленно выступавшего по мягкой тропинке, грациозно поднимая ноги, словно под звуки флейт, на которых играют притаившиеся лесные божества.
Я был возмущен тем благочестивым выражением лица, с которым этот мнимый святой ехал на грешное любовное свидание, – совсем не так, как мой дерзкий, исполненный вожделения, царственный повелитель, – но все же меня брала жалость к этой жертве обмана, проникнутой такой благоговейной любовью; и внезапный страх охватил меня при мысли, что этот бледный человек, все существо которого мне всегда внушало не свойственную моему нраву робость, может исподтишка, но неслыханно жестоко выместить на короле и на мне поругание своей святыни.
В этот миг между тонкими бровями канцлера вновь показалась прямая глубокая складка государственных забот. Сэр Томас пришпорил своего коня, но, как мне показалось не столько от нетерпения, сколько от возникшей в нем тревоги.
На небе опять народился серп молодого месяца, когда я вторично был застигнут наступающим днем на том же пути. Король около полуночи простился со своей любовницей, – ему предстояло путешествие в Нормандию, – но, достигнув опушки леса, он погнал меня назад с вестью, что жаждет еще раз ее обнять и завтра снова будет у нее.