Но рядом с прелестным лицом умершей я увидел другой, поникший лик, озаренный тем же солнечным лучом, безжизненней и мертвенней, чем у трупа, – лик, которого коснулась своим крылом смертельная тоска, чтобы, свершив свое дело, снова отлететь от него. Это был канцлер, – с всклокоченными волосами и в разодранных одеждах лежал он подле гроба, схватившись руками за его край.
Царила безмолвная тишина, только шелест листьев долетал через открытое окно да легкие тени листвы играли на пурпурной подушке и на обоих лицах. Я не знаю, как случилось, что в этот страшный час в голове моей промелькнуло воспоминание о Гренаде и мавританских обычаях. Но я вам попросту рассказываю все как было. Так или иначе, явилось ли то внушением светлого или темного духа, только что-то побудило меня произнести по-арабски стих ив Корана, – господь бог да не зачтет мне этого в вину, – вероятно, вид усопшей Грации напомнил мне рай неверных и их гурий. Языческое же изречение гласило: «Прекрасны они и любезны сердцу, да, они прекрасны, как лилии и гиацинты. Они опускают веки, и белизна их чистых ликов подобна белизне страусового, яйца, сокрытого в песке».
Едва с уст моих слетело это изречение, как лицо канцлера изменилось. По нему пробежало выражение радости и любви. Он медленно обернулся к тому, кто утешил его этим стихом из Корана.
Я воспользовался минутой, приблизился, преклонил колено и передал ему, с чувством страха, королевское письмо. Прошло несколько времени, покуда этот отрешившийся от мира человек пришел в себя. Но вот он заметил трех леопардов на королевской печати, – рука, в которую я вложил письмо, вздрогнула, словно ужаленная скорпионом, и с жгучей болью отшвырнула его от себя. Как у человека, подвергающегося пытке, и терпящего несказанные мучения, изогнулись его благородные брови. Полные укоризны глаза остановились на мне, и в глубине их вспыхнуло пламя, жестокое и скорбное, как ад. Этот взор ударил в меня, как камень из пращи, душу мою охватил ужас, и я бежал оттуда, не испросив дозволения.
VII
Вот вы готовы испугаться, господин мой, и подумать, что с этого-то часа и возгорелась вражда между королем и Томасом Бекетом? Но вы ошибетесь. Некоторое время они, правда, избегали встречаться друг с другом. Но это имело, казалось, свои основания и представлялось вполне естественным, так как король Генрих воевал тогда за морем с Капетингом, а канцлер тем временем руководил в Англии государственными делами.
Ибо вера моего господина в мудрость и преданность его канцлера оставалась непоколебленной; да эту веру, незыблемую как скала, вообще невозможно было поколебать. И никогда сэр Томас в свой черед не принимал на себя с большей готовностью любого бремени работы и вражды, выраставших из ревностного служения на благо и величие его короля. Положение канцлера было в то время не из легких, ибо, отвоевывая королевские права, он затеял ссору и крепко схватился с высшим норманским духовенством. Вам знакомы эти тяжбы, господин мой, ибо они распространены повсюду. В Англии они выросли из непомерных преимуществ, дарованных Завоевателем епископам. Не одни лишь тяжбы попов между собою были там, как и в других местах, неподсудны королевским судам: даже и мирянину, понесшему ущерб от попа, приходилось искать с бритой макушки перед духовным судьей... И так как, говоря попросту, ни одна ворона не выклюет глаз другой, то свершаемые попами убийства и похищения женщин, не считая уже более мелких проступков, оставались безнаказанными, или, что еще хуже, навлекали на себя столь легкую кару, что это походило скорее на издевательства, и ничем не умеряемая похоть этих клириков разгоралась все более и более.