Тогда принц Ричард в пламенном гневе набросился на меня и закричал:
– Черт побери, арбалетчик, что же, ты хочешь лишить нас нашего наследственного права?
– Какого права, сир? – спросил я, озадаченный.
– Ненавидеть друг друга! – воскликнул он. – Этим ни один из нас не поступится.
Слова этого юнца вызвали во мне глубокое огорчение, я отозвал его в сторону и стал по-христиански внушать ему, как сладостно, когда братья живут между собою в согласии. Принц Ричард разразился бурными рыданиями и, всхлипывая, произнес:
– Он на меня сегодня даже не взглянул! – Я догадался, что он имеет в виду сэра Томаса.
– Если канцлер и меньше занимается вами, то это из-за неотложных государственных дел, в угоду и на пользу вашему родителю. – Тут юный Ричард упрямо покачал головою и, взглянув на меня своими большими голубыми глазами, воскликнул:
– Ты лжешь, арбалетчик! Канцлер не любит отца! Все четверо не только грызлись между собою, но, увы, перестали оказывать должное уважение королевскому достоинству своего родителя. Я помню, как меня ножом резнуло по сердцу увиденное и услышанное мной, когда я однажды сопровождал моего короля и повелителя в его опочивальню. Голова его была переутомлена государственными делами, а тело – охотой на оленей; он поник над вечерним питьем отяжелевшей головой и с храпом Уронил ее на лежавшие на столе руки.
По пути в опочивальню нам повстречались двое, худшие из его сыновей – старший и младший. И вот маленький Джон, – будь отец трезв, он укрылся бы от него подальше, – набрался дерзости и, покачиваясь, будто в насмешку над пьяным, прошелся следом за королем; другой же, глупый щеголь, отвернулся от своего родителя с высокомерным «фу!»
Управившись с моим господином, я застал принца Генриха все там же, в коридоре. Я грозно обрушился на него, назвал его черным Хамом и пригрозил пожаловаться канцлеру.
– Сэр Томас презирает отца, – возразил мальчик. – Как может берберийский жеребец дружить со щетинистым кабаном?
В ужасе я зажал ему рот рукой, он же, откинув с лица длинные светлые кудри, ускользнул, звонко смеясь. Приходилось только удивляться тому тонкому чутью, с которым неопытные дети угадывают скрытые движения души. Ибо, правду говоря, – уже никак не сэр Томас давал заметить свое отвращение к королю, и не было случая, чтобы он не выказал готовности воздать государю должное почтение.
Каждый вечер этот незаменимый человек сидел за столом короля и развлекал его своими замысловатыми и острословными речами. Я и теперь вижу, как он, улыбаясь, сидит, откинувшись в своем кресле, а довольный король, внимательно слушая, ловит каждое движение его губ. Я стоял за креслом моего господина и созерцал, порой с затаенным ужасом, этот бесплотный лик, равно бледный как при огне, так и при дневном свете, и никогда, даже среди оживленного пиршественного веселья, для меня не мог уже изгладиться из черт канцлера тот образ смерти, застывший в них в то мгновение, когда голова сэра Томаса покоилась у гроба рядом с головой Грации. Видали ли вы картину, вывезенную из Византии и хранимую монахами Шафгаузенского монастыря всех святых, как величайшее сокровище? Это мертвый спаситель со впавшими глазами и закрытыми веками; но если вглядываться в него дольше, то, в силу ухищрений живописи и распределения теней, он меняет выражение и начинает печально смотреть на вас своими скорбными очами. Нечестивое художество, господин мой! Ведь мастер должен ясно, а не двусмысленно вести свой рисунок. С канцлером было как раз наоборот. Если я долго всматривался в его лицо в то время, как он молчал, то мне чудилось, будто веки его опускались и что за столом против короля сидит мертвец.