Итак, однажды случилось, что канцлер снова остановился перед изображением, не замечая моего присутствия, ибо я тихо сидел на скамейке в одном из углов просторного покоя и ничем не давал о себе знать.
– Ты тоже страдал, – так шептал он, – и терпел жестокие муки, запечатленные на этом кресте... Зачем? Зачем?.. Чтобы принять на себя грех мира, как начертано?.. Что искупил ты, небесная душа?.. Мир и в человецех благоволение хотел ты принести... но взгляни, земля эта все еще дымится и смердит от крови и мерзости... и виновного, и невинного убивают, как и до тебя. Они тебя били, оплевывали, мучили... Ты же пребывал в непоколебимой любви и на кресте молился за своих убийц... Отгони коршуна неутолимой скорби, терзающего мое сердце... Дабы я пошел по твоим стопам... Я несчастнейший и жалчайший из смертных... Видишь, я твой и не могу отступиться от тебя, ты многотерпеливый царь поруганного и распинаемого человечества!..
Едва слышная беседа канцлера с распятием продолжалась еще некоторое время, затем он медленно обернулся и открыл мое присутствие на скамье. Я сделал вид, что ничуть не удивлен, и решил храбро солгать, в случае если он спросит меня, не подслушал ли я его речей.
Но он спокойными шагами приблизился ко мне, чуть заметно улыбаясь:
– Сын Иафета, – обратился он ко мне, – ты жил среди детей Сима и знаешь: они не верят тому, что всевышний позволил распять своего единственного сына. Как убедишь ты их в противном?
Я твердо посмотрел на канцлера и бесстрашно ответил:
– Мой спаситель облобызал предателя Иуду и простил своим мучителям; этого же простой человек не может сделать, ибо сие противно природе и крови.
Сэр Томас в знак согласия слегка кивнул головой.
– Ты правильно сказал, – промолвил он, – это тяжело и невозможно.
Но если не все слова канцлера бывали истинно христианскими, то зато дела его становились таковыми все более и более. В эти дни казалось, что сэр Томас, словно утомившись своим блеском, желает сбросить с себя все великолепие и как человек с разбитым сердцем и утративший душевный мир хочет залечивать раны и вносить с собою мир, поскольку это в его власти. Но он это делал с мудрой осмотрительностью, дабы не давать королю и норманнам повода насмехаться над ним и не заронить в них подозрений. Ему нетрудно было убедить короля, что благоразумнее не обременять сверх меры саксов, его подданных, и не доводить их до отчаяния и что выгоднее стоять над ними как некое благостное существо, более великодушное, нежели норманны, притеснявшие как им вздумается своих саксонских слуг и служанок. И он сумел с помощью королевских законов облегчить положение саксов, действуя при этом не вызывающе, и так, что это не бросалось в глаза, а, напротив, с осмотрительностью и в тиши, дабы не дразнить норманнов. Понимаете, он перевернул ношу на спине вьючного животного, не убавляя ее тяжести, и позаботился лишь о том, чтобы ремни не слишком врезались в тело.