Разбирая однажды свои старые рукописи, свои статьи, пронизанные революционным пылом, перечитывая давнишнюю лекцию «Социальная гносеология современного искусства», я чувствовал, что краснею от стыда за свои прежние словоизвержения. А люди принимали меня всерьез.
С каким глубокомыслием я говорил и писал!
И что интересно! Всевозможные забавные случаи, ранее происходившие со мной на каждом шагу — горсточку их я даже насыпал в этот рассказ — теперь как будто стали меня избегать. А прежде, бывало, я притягивал их, как магнит! Или просто молодые люди сами их невольно провоцируют? Неясно!
Молодость — это странная мешанина всевозможных ароматов и запахов — тонких, приятных, кислых, противных.
Жизнь воспитывает молодых людей, то и дело врезая им по шее. А поскольку молодой человек и сам отчаянно размахивает кулаками, раздавая тумаки направо и налево, то получаются взаимные подзатыльники, которые имеют громадное воспитательное значение.
Ведь и мир возник из хаоса!
Мне наподдавал тумаков Отомар. Я защищался и бодался как бык. Правда, я уже не отвергал его на корню, я пытался трезво и вдумчиво просеивать все его положения сквозь сито — грубое, топорное, но все-таки сито. Мы все еще были противниками: он — рассудительным рационалистом, я — пылким интуитивистом.
Но скоро я заметил, что начинаю его жалеть.
И с той поры дружба наша пошатнулась. Когда к уважению примешивается жалость, то надежный соединительный цемент теряет свои качества, превращается в крошево, и узы дружбы слабеют.
Тот, кто жалеет, возвышен не по заслугам, а тот, кого жалеют — незаслуженно унижен.
Хотя были все основания, чтобы, наоборот, Отомар смотрел на меня свысока и бичевал за малодушие тонкой язвительной иронией, и в то же время искренне бы мне посочувствовал.
Но я не хотел, чтобы меня жалели,— и ни словом не обмолвился о своих бедах. Скрыть их было легко, потому что моя богемная жизнь не была выставлена на всеобщее обозрение, как, например, семейная жизнь Отомара.
Я молчал, хотя мне ужасно хотелось открыть кому-нибудь свою истерзанную душу, и один Отомар мог понять это мое состояние, когда сам себе ты помочь не в силах.
А разве Отомар когда-нибудь откровенничал со мной? Никогда! Только один раз, ночью, уверенный, что я сплю и не слышу, он позволил себе рыдать у меня в комнате.
Мужчины редко кому рассказывают о своих сердечных муках. Мешает стыд. И уверенность, что никто на свете им не сумеет помочь.
Как-то я впутался в одну малоприятную историю с девушкой из Нуслей >{140} и потом клял себя с утра до ночи последними словами, страдая от всего происходящего, как от укусов надоедливой мошкары. Я не понимал, как я мог забыться с этой особой, правда, очень хорошенькой, похожей на Лию Путти