— Ай, уйдите вы со своим Соломоном! — крикнула Вика и вдруг расплакалась. Пока Гузынин говорил о себе, она пожалела его, то едва удерживалась, чтоб не рассмеяться. Но когда он грубо и жестко ткнул ее носом в страшную, не произносимую ею даже про себя истину — что она брошена, брошена равнодушно и бесповоротно, а сама любит, любит, любит Пашку, гораздо больше любит, чем любила когда-либо прежде, и мечтает, чтоб он вернулся, и простит ему, если он вернется, и блондинку, и тысячу блондинок…
— Плачьте, плачьте! Это хорошие слезы, с ними уходит прошлое, — проговорил Юрий Петрович с видом Соломона и попытался Вику обнять. Она в ужасе так оттолкнула его, что он едва удержался на ногах и далеко сдвинул стол, за край которого ухватился при падении.
— Что с вами? — удивился он.
— Со мной? Это с вами что? — закричала Вика рвущимся больным голосом. — Уберите руки! Вы что, вообразили, что я в восторге от вас? Что меня так и тянет с вами обниматься? Что я настолько плоха, что заинтересуюсь вашей нудной персоной? И даже выйду за вас замуж? И буду носить вашу фамилию от слова гузно? Подите к черту!
Она вдруг быстро выхватила у Юрия Петровича три несчастных гвоздики в целлофане и принялась запихивать букет ему за пазуху. В эту минуту она терзала и проклинала не эти жалкие цветы, а те великолепные Пашкины букеты, что были в ее недосягаемом прошлом. Гузынин слабо сопротивлялся. Одной рукой он заслонял лицо и очки, другой оборонял грудь от гвоздик. Вика била его по этой руке и даже, как ей позже вспомнилось, один раз ее укусила.
— Вы взбесились? — прошипел изумленный Гузынин. — Тише! Ради Бога, тише! В квартире ребенок!
Вика вспомнила про Антона, оставила Гузынина и бросилась в гостиную, где визжали и пели мультики.
— Антон! — глотая слезы, закричала она. — Иди одевайся, мальчик. Папа уже уходит.
Нет! Этого всего быть не может! Дурной сон. Наваждение, как говорит Гузынин. Как все это перенести? Да, живут и без рук, и без ног. Только это потом бывает, а вначале очень больно. Болит, болит, болит! В первую минуту еще не так, еще все кажется поправимо, оторопь помогает — зато сейчас болит невыносимо. Жизнь рвется по-живому. И как же Пашка… У него ведь тоже прошлое оторвано, и не может совсем не болеть. Вот о чем думать надо! Она, Вика, не сидеть в четырех стенах должна, не выслушивать признания всяких уродов и уж, конечно, не бандитов ловить. Она должна поминутно трогать и растравлять Пашкину рану, какой бы маленькой та ни была. Как же она раньше об этом не догадалась! И если поехать сейчас в “Картонажник”… С Анюткой? Нет, Анютка не знает еще ничего. пока без Анютки. Анюткой она измучит Пашку потом. И это будет пекло! Пока пусть Анютка у Шемшуриных посидит. Пока и без Анютки найдутся и крючья, и кипящая смола.