Пока же в домике с белочками царил идиллический уют. Часы из санаторной столовой, слишком большие для кишечного изолятора, тикали мерно и гортанно, и тихо реял в них под тяжелым пыльным стеклом золотой диск маятника. Когда эти часы били каждые четверть часа — мощное усилие их голоса слегка толкало тонкие стены, и при этом на столе, в стакане, вздрагивали нежные, желтые, животно-пушистые первоцветы-прострелы. Римма Васильевна нарвала их на солнечной проплешине у шахматного павильона, места таинственных истязаний искателей цветных металлов. Древние сказали бы: эти желтые цветы выросли там, где пролились слезы несчастных забулдыг.
— Значит, ушел муж? — покачала Римма Васильевна седой головой, прослушав краткий и очень сдержанный рассказ Вики о Пашкиных проделках. — И дочка до сих пор ничего не подозревает? Ох, тяжко вам! Как я вас понимаю. Меня ведь саму муж бросил за полгода до свадьбы. Я уж Верочкой была беременна (она сейчас на острове Кунашир живет). А муж мой, оказывается, еще и другой тогда жениться обещал. Она у нас в санатории дерматологом работала, и срок у нее был больше. Муж меня бросил, а она возьми и роди ему через полтора месяца двойню. Куда ему деваться — женился, конечно, на дерматологе. А какой красавец был! Черноволосый, глаза — огонь. Баянист, да еще и танцевальный кружок вел. Говорили, он из цыган. Вы не в курсе, бывает у цыган фамилия Сааремяги? Не знаете? Я думаю, была, была в нем цыганская кровь! Отдыхающие женщины шли у него без счета. У нас тогда директор был необыкновенно строгий, Алексей Афанасьевич, отставник из органов, и мой муж даже приближаться к санаторным служащим опасался. Но все-таки говорят, что Зинаида, кастелянша, Костю своего тоже от него родила: черноглазый получился мальчишка, бойкий, с абсолютным музыкальным слухом. Год один только муж у нас в “Картонажнике” отработал. и дерматолог увезла его в Норильск, потому что назрел скандал: у нас на искусственных грязях сестричка сидела, Наташа, и вскоре родила девочку, тоже от моего мужа, очень черненькую. Вот сколько за один год личных драм произошло! А я любила его страшно и никого больше полюбить не смогла. Сейчас такой любви больше нет! Сейчас сегодня же, фамилии не разузнав, лезут в койку. У нас было иначе. Не то что в койку бросаться, посмотреть лишний раз друг на друга не смели. Но как только мой муж возьмет в руки баян, а тот как заревет — он страшно громко играл, в Дряхлицыне бывало слышно — я делалась сама не своя. Сердце колотится бешено, голова горит, и бегу я куда глаза глядят — в лес, в поле! Себя не помню! Однажды очнулась аж за четыре километра отсюда, у Песьей ямы — туда, говорят, лет сто назад упал громадный метеорит. Стою я у ямы и сама не понимаю, как я тут очутилась, а в ушах баян ревет. Вот какая была любовь! И ведь целовалась я с ним всего два раза — один раз читальном зале, когда он пришел для политинформации заметки просмотреть. Помню, мы от отдыхающих газетой “Труд” закрывались. А другой раз целовались вон там в черемухах, за игротекой. Я тогда из столовой шла, а он уж не знаю, откуда. Из бильярдной, скорее всего. Столкнулись у черемух, поздоровались и вдруг начали целоваться. Потом, когда уже Верочка родилась, я все думала — удивительная у меня судьба. Всего-то счастья у меня в жизни было двадцать минут — пять минут в читалке перед политинформацией и минут пятнадцать в черемухах. Разве бывает теперь такая любовь? Ах, как бы счастливы были мы с мужем, если б дерматолог не забеременела раньше меня, да к тому же и двойней! Он бы тогда женился на мне и не уехал бы в Норильск и не спился бы там, как я слышала!