Любовник моей матери (Видмер) - страница 5

А он тоже не всегда жил с головами античных богов и персидскими коврами. Как раз наоборот, он появился на свет в доме, похожем на кучу камней, где не было никакой мебели, неподалеку от Домодоссолы, этот младенец цвета кедровой древесины, у которого с рождения волосы были как стальная шерсть и необыкновенные губы. Он был последним из двенадцати детей — все тоже кучерявые, толстогубые, — его окрестили Ультимо. Мольба родителей к Богу, что с них довольно. (Из двенадцати детей пятеро только-только стали взрослыми.) Он ходил босой, искал в лесу каштаны, кормил травой кроликов. Дом, притулившийся под скалой, состоял из единственного сводчатого помещения без окон, в котором под огромным жерлом каминной трубы зимой горел огонь, впрочем, он едва согревал воздух. Зато летом в доме было прохладно, даже если снаружи палило солнце. Сыновья, все семеро, помогали отцу. Только Ультимо этого не разрешалось — отцу был не нужен восьмой работник; по крайней мере, такой маленький. Ультимо приходилось оставаться дома. Он не знал наверняка, чем занимаются отец и братья, их дела были как-то связаны с мулами, санями и повозками. Он считал их кем-то то вроде добрых разбойников — нападают за горами на замки злых господ и раздают награбленное беднякам. О, как бы он тоже хотел вставать в пять утра и возвращаться после захода солнца, измотанным, пропотевшим, порой в изодранной одежде, рассказывать о приключениях, когда на них с ревом сходили лавины, обрушивались скалы. Мулы убегали и с криками мчались в горы, волоча за собой сани, с которых срывались бочки и с грохотом катились в долину, разбиваясь при падении и окрашивая снег в кроваво-красный цвет. Отец сидел за столом и сияющими глазами наблюдал, как мать выскребает поленту в тарелки братьев-удальцов. Он утирал слезы, так сильно смеялся. А Ультимо в своем темном углу, он уже поел. Отец был погонщиком. По заказу виноделов из Пьемонта он перевозил бочки с вином из Домодоссолы в Бриг через Симплон. Зимой на санях, летом на телегах. Сыновья помогали ему, семеро сыновей в лучшей поре; но скоро их стало только трое. Остальные умерли — тиф, детский паралич, заражение крови. Но Ультимо так и не разрешили заменить ни одного из них. Вот когда отец совсем состарился и не смог уговорить своего старшего пойти с ним через перевал, тогда бы ему, может, и разрешили. Но к тому времени он, Ультимо, давно уже был совсем в другом месте, в другой стране, с другими друзьями, с другими деньгами.

К счастью, он был хорошим учеником, этот Ультимо. Деревенский учитель заметил это, вмешался кто-то из духовных лиц, священник из Домодоссолы, и одаренный Ультимо тотчас же очутился за перевалом, на другой стороне гор. Он стал воспитанником иезуитского интерната в Бриге. Правда, эта благочинная школа наградила его пожизненной неприязнью ко всему, что связано с религией (он больше никогда не ходил в церковь и не дал крестить свою дочь), но там он многому научился. Певучему немецкому языку и латинским молитвам, а кроме того, складывать, вычитать, аккуратно рисовать, препарировать жуков, превращать кубы в шары так, чтобы объем у них оставался прежним. Он блестяще сдал выпускные экзамены. Праздник окончания школы проходил в кафедральном соборе. Несколько сот растроганных сограждан. Епископ или еще какой-то церковный иерарх молился и раздавал аттестаты, опять молился и, выдавая Ультимо аттестат, даже погладил его по голове. Это был последний раз, когда Ультимо видел церковь изнутри. Позже, во время путешествий, предпринятых вместе с женой в образовательных целях — в Шартре и иных местах, — он всегда ждал снаружи у входа в храм, пока она в изумлении обходила крипты и крытые галереи. Он учился в Политехническом институте (даже получал стипендию, хотя был иностранцем), стал инженером-механиком и, когда ему исполнилось двадцать четыре года, поступил на тот самый завод на тенистом берегу озера, который в то время был захудалой фабричкой. Всего несколько сараев, в которых делали крупнокалиберные болты с правой и левой резьбой, шпиндели, рессоры и тормозные колодки. Ультимо сидел в бюро, отгороженном деревянной переборкой, и оформлял редкие заказы. Он женился, и у него родилась дочь, моя маленькая мама. Потом началась Первая мировая война. Тем, кто вел войну с той и с другой стороны, потребовалось столько новых механизмов (так много они уничтожили), что спустя четыре года фабрика стала крупным предприятием, а Ультимо — одним из заместителей директора. В его ведении находилось производство грузовых автомобилей, стремительно разраставшийся цех. В конце концов он заработал кучу денег, построил дом, стал носить фланелевые костюмы из Англии, завел служанку, завел привычку заказывать на своей старой родине сыр, вяленое мясо, кукурузу для поленты и вино, купил граммофон, перед которым просиживал вечер за вечером с рюмкой хереса в руке, теряя голову от того, как Карузо поет «La donna е mobile». Он стал курить сигары. Он сделался гражданином своей новой родины. Купил один из первых автомобилей в городе, красный «фиат-кабриолет», который сам пригнал из Турина. И сиденья, и приборная доска — все было сделано на заказ, как он пожелал. Распевая песни, ехал он через горы (Симплон он обогнул, потому что боялся духа своего отца — тот давно умер — и призраков мулов). Он сменил три колеса, ошпарился, когда, не подозревая ни о чем, отвинтил пробку радиатора, чтобы проверить воду. С обожженным подбородком и забинтованными руками вел свою чудо-машину, вопреки всему сохраняя лучезарное настроение, через леса, ущелья, деревни, оставляя за собой облака пыли. На закате он прибыл домой, где его с цветами встречали жена и дочь. Улыбаясь, он снял шоферские очки, кожаную кепку и плащ. Соседи поглядывали сквозь забор и исчезали, как ящерицы в своих норах, когда он приветливо махал им. Как прекрасна жизнь! Потом умерла жена, дочь выросла и повзрослела, став неожиданно красавицей, а он обратился в камень. Он больше не разговаривал, почти ничего не ел, просиживал ночи без сна и десятки раз слушал кантаты Иоганна Себастьяна Баха, в которых великолепный тенор радуется своей предстоящей смерти. Он перестал покупать одежду, да и вообще что-либо, постоянно гасил в доме весь свет и проветривал все комнаты. Двадцать шестого октября 1929 года, на следующий день после той черной пятницы, он развернул газету и прочитал, что потерял все свои деньги, за одну ночь снова став бедняком. Он поднялся из кресла, раскрыл рот, схватился за сердце и грохнулся на пол. Так он и остался лежать на дорогом ковре, в пурпурном халате, головой в ветвях опрокинутой пальмы. Застывшие глаза смотрели в окно, за которым еще не взошло солнце. Халат распахнулся, обнажив голое тело. Кожа, некогда цвета кедровой древесины, блестела теперь, как старая медь. Таким его нашла мама. Она запахнула халат отца, высвободила зажатую в руке смятую газету и прочла сообщение, убившее его. Но лишь спустя некоторое время она поняла, что богатая жизнь закончилась и для нее. А сейчас, прижав ко рту сжатые в кулаки пальцы, она только неотрывно смотрела на этого человека, ставшего чужим, который мертвым был похож на восточного владыку, ждущего последних почестей.