Да, чуть не забыла о самом главном. В тот миг, когда я рождалась на свет, я, невзирая на стоявший кругом шум, услышала чей-то голос, голос кого-то, кто с нетерпением поджидал меня. И этот голос, голубчики мои, могла слышать лишь я одна, и он был подобен напрягшейся удочке, которая упорно тащила меня наружу, прочь из матки, голос моего хозяина, и как только я выбралась наружу, я ответила ему страстным криком, и в первые же свои мгновения я уже знала, что где-то далеко-далеко (впрочем, не стоит преувеличивать, не так уж и далеко) он знает, что я как раз рождаюсь.
В отличие от меня он жил на свете уже двенадцать лет и издалека следил за приготовлениями к моему зачатию (и вникал в плотские вожделения моих родителей, и из этого своего далека то и дело понукал их, забрасывал советами: давайте, давайте, пора, чего вы ждете, черт возьми, ну что же ты делаешь, да не вытаскивай ты его из нее так быстро, оставь там, какой же ты сын попа, если не знаешь, что прерывать грешно, так, так, еще поднажми, вот-вот, ага-а-а, верх блаженства, правда?), а когда зачатие наконец случилось, то он тянул издалека свой невидимый стетоскоп, насаженный на длинную рукоятку, и слушал, слышно меня уже или нет, а когда я наконец родилась, страшно обрадовался, и схватил портновский манекен (он был сыном придворного портного), и закружился в обнимку с ним по мастерской, а его родители в это самое время присутствовали на венском придворном балу (в Хофбурге), заданном императором в честь нового столетия.
Итак, господа, до сих пор все шло просто замечательно. Наша встреча, встреча бессмертных влюбленных наступающего века (Петрарки и Лауры атомного века, Тристана и Изольды эпохи кухонных комбайнов, спутников, компьютеров и Холокоста), была подготовлена на славу. С одной стороны, нашим чудовищным грузом инстинктов, способным ритмично сотрясать пусковую установку за минуту до старта ракеты, а с другой — любовью по гроб жизни. С самого начала мы знали о существовании друг друга, и мощное взаимное влечение, сравнимое разве что с могучим потоком Гольфстрима, призвано было обеспечить нашу своевременную встречу, это поразительное событие, сопоставимое разве что с разгадкой тайны молекулы ДНК.
Но, как вы наверняка уже предчувствуете, все испортил случай. Через три дня после моего рождения двенадцатилетний Бруно Млок, который навещал своего дядюшку Моше Байлеса, возвращался в Леопольдштадт и, вместо того чтобы спокойно дойти до Имперского моста, решил сократить путь и отправился прямиком через замерзший Дунай. Но так как был уже поздний вечер, Господь Бог высоко, а зажженные уличные фонари — далеко, он впотьмах провалился в прорубь, которую вырубили во льду венские ловцы щук. Его сразу же подхватило течением, и я слышала, как он захлебывается водой, уже замурованный льдом, который он скреб снизу ногтями, точно крышку стеклянного гроба, и в моем мозгу звучало это жуткое царапанье — словно там вертелся фонограф Эдисона, но я лежала совершенно беспомощная, завернутая в пеленки и одеяльца, да к тому же перетянутая свивальником. Через какое-то время это отчаянное царапанье в моем мозгу умолкло (как если бы церковный служка задул все свечи на алтаре), и наступили тьма и тишина, тишина и тьма.