— Амуджа[29], что везешь? — спросил один из заптиев.
— Смотрите, эфенди: луковое семя. Мы, ахряне, этим и живем.
Действительно, мешки на конях были набиты луком, это было видно.
— А табак есть? — спросил другой заптий.
— Найдется, по слову аллаха.
И он протянул обоим блюстителям порядка связку нерезаного табаку, сказал «на здоровье» и пошел, не дожидаясь разрешения. Ему встречались пешеходы, возчики, здоровались:
— Бог в помощь, амуджа! Что слышно в горах?
— Все тихо и мирно, — отвечал тот и продолжал свой путь.
Закурив папиросу, говорили:
— В час добрый, амуджа!
Над равниной висел легкий вечерний туман. Справа темнели ивы над Марицей, и спокойные воды реки стояли, как скованные, в зеленых берегах.
В садах, на огородах работали люди, молчаливые, согнувшиеся. Не слышно было ни песен, ни смеху; только время от времени голос надсмотрщика, заметившего какой-нибудь беспорядок, пронизывал тишину и долго дребезжал над полем.
К вечеру путник достиг подошвы Родопов и утонул в зеленом царстве сосновых лесов. Он шел всю ночь, и лишь поздно вечером следующего дня перед ним вдали открылось могучее и спокойно дремлющее тело Машергидика.
Человек присел отдохнуть. До сих пор он шел по вражьей земле; теперь он был у себя дома, свободный как птица, как ястреб в лесу. Довольный, что благополучно миновал волчьи ямы властей, он вздохнул полной грудью и запел вполголоса:
Байрак алый и зеленый,
Где ты будешь развеваться —
Над глубокою ли Тунджей,
Над усохшей ли Марицей?
Байрак алый и зеленый,
Кто, подняв тебя высоко,
Понесет с собой отныне?
Байрак алый, мой красавец,
Кто падет с тобою рядом?
Кто с тобой домой вернется?
Человек пел, и голос его отдавался глухим эхом в лесу и в ущельях, где быстрые вспененные потоки вели под зелеными сводами свою неумолчную речь.
Подальше от людей-волков, от хищных властителей, бросающих рабам кроху надежды, как собаке кость...
Песнь ускользала в лесные чащи, а человек спешил вперед. Вот она, славная Чечь, свободная земля, где нет ни низамов[30], ни лютых жандармов, ни сердарей[31], где каждый сам себе хозяин, сам себе голова.
Он присвистнул от удовольствия, и поблизости, в густых зарослях, ему откликнулся чей-то свист; тогда он остановил лошадей, и вскоре по узенькой каменистой тропинке к нему спустился молодой оборванный ахрянин.
— Это ты, Кафтане? — спросил путник и затем прибавил: — Как наши?
Тот потянулся, словно долго лежал, и сказал:
— Все ладно. А ты привез, что было велено?
— Привез, как не привезти. Ты за кого меня, Муржу, считаешь?
— Знаю тебя, знаю! Ну, добро пожаловать, ступай дальше.