Синап приказал собрать народ. Через два дня, когда все было готово, он явился к своей жене и сказал:
— Гюла, мы спускаемся по делу на равнину. Ты смотри, береги детей и дом до нашего возвращения. Я привезу тебе дорогие подарки.
Гюла не ответила ничего. Она привыкла к слепому повиновению, но ее взгляд говорил о затаенной тревоге, которой она не могла скрыть; прижимаясь к его сильной груди, она лишь тихо и сдавленно прошептала:
— Мехмед, Мехмед, не уходи, не спускайся на равнину, брось это проклятое дело... Что-то мне говорит, что я тебя больше не увижу...
Он пошел в горницу к детям и долго играл с ними. Старший, Юсейн, уже пятилетний, одет был в хайдуцкий наряд, с сабелькой за поясом.
— На что тебе, Сеинчо, эта страшная сабля? — спросил отец.
— Резать читаков, баев и сердарей!
— Не сможешь, парнишка, у них шеи толстые.
— Смогу, тятя, смогу — вот так!..
И он, стиснув зубы, размахнулся деревянной саблей в воздухе, словно перед ним в самом деле была вражья голова.
Мехмед Синап играл с детьми, но дурные предчувствия Гюлы против воли угнетали его.
Что делать? Надо было бороться, иначе... он знал, что его ожидает. Да и эти птенчики, так весело щебетавшие около него, тоже могли пострадать.
На этот раз Мехмед Синап ударил на восток, на поместья Станимака и Хаджи-Элеса.
Местами, в глухих закоулках, он разрешал важнейшие тяжбы, заставляя беев раздавать свои земли райе, хотя иногда не миловал и райю, главным образом за ее безразличие и тупую покорность.
Он послал людей к Конушу посмотреть, свободен ли путь.
Потом двинулся и сам.
Там бушевал Хасан Кьойли Исмаил, его побратим и главарь мятежных отрядов.
Дружина скакала вдоль серебристых камышей, под темносиним ночным небом, в летней теплыни, пахнувшей гарью, подальше от больших проезжих дорог.
Синап стал осторожнее: он почувствовал, что вокруг него стягивается кольцо, что за ним по пятам следует враг.
Как-то он завидел знаменосца Мустана.
— Куда ты, Мустан? Крепко ли держишь свой байрак?
— Все время около тебя, атаман, да ты меня словно не замечаешь. Мысли твои далеко витают, чем-то ты озабочен.
— Нет, Мустан, почудилось тебе, — успокоил его Синап. — Какие там заботы, все идет хорошо!
— Твоими бы устами, атаман, да мед пить!
В синем ночном сумраке горный кряж, казалось, двигался куда-то на юг, в чаще стонали ночные птицы, а вдали, в виноградниках Конуша, поблескивал огонек полевого сторожа.
Вот они, высокие тополи и белые ветвистые чинары, а за ними сторожевые башни Хасана Кьойли Исмаила. Еще один поворот, и высокий конак встретит их как старых знакомых.