Мэтью задрал голову, уставившись в безликую пустоту. Собрал все свое мужество и сказал:
— Я не люблю, когда мне приказывают — ни вы, ни кто-либо другой.
— Вот так-то! Смело сказано, сэр. То есть я несомненно должен сдерживать перед мистером Мэтью Корбеттом ту силу, что привела меня от моего скромного начала туда, где я сейчас?
— Человек под покрывалом, — ответил Мэтью. — Лицо скрыто, шаг осторожен, путь неясен.
— Путь неясен? Почему же?
— Пара предателей, — был ответ. — Две мухи в меду. И так трудно их выловить, что пришлось привлечь меня? Того самого, которому вы этим летом послали кровавую карту? Что, если бы меня убили ваши громилы, — где бы вы были сейчас?
— Я думаю, здесь внизу. В своих комнатах.
— И ходили бы кругами по этим комнатам, гадая, кому следующему отрезать голову? Мне думается, вам следует радоваться, что я ускользнул от кровавой карты. Потому что со мною, всадником авангарда, надежда у вас есть. А без меня — сплошная неясность.
Профессор какое-то время помолчал. А когда заговорил, то сказал, почти восхитившись такой четкой формулировкой:
— Ах.
— Что вы вообще делаете весь день? — продолжал Мэтью, бросая вызов судьбе. — Прячетесь в своих комнатах? Над чем-то работаете? Не может же быть, что вы живете ради этих коротких пьес, а потом целыми днями спите?
— Я редко сплю, — ответил профессор без всякого выражения.
— Располагая такими сокровищами — и не можете спать? — Мэтью понимал, что язык подводит его к краю обрыва, но чувствовал, что нужно еще чуть-чуть податься вперед. — Вынуждены таиться в собственном доме? Носить маску, передвигаясь по нему? Профессор… вы, я боюсь, совсем не так богаты и не так привилегированны, как вам хотелось бы. Потому что я, хотя и живу в молочной вдвое меньше этой комнаты, сплю отлично — почти всегда — и не чувствую нужды носить маску.
Фелл ответил негромко:
— А у вас, — сказал он, — таки есть яйца.
— Отросли, когда я пришел в эту профессию.
— Я могу сказать Сирки, чтобы он их отрезал, если решу, что они у вас выросли слишком большие и неудобные.
— Делайте что хотите, — сказал Мэтью, и говорил всерьез. Сердце у него успокаивалось, капельки пота на висках начали высыхать. — Ведь это ваш мир.
При этих словах профессор подался вперед:
— Хотите, расскажу вам немножко о моем мире, молодой человек?
Мэтью не ответил. Почему-то от этого вежливого, тихого голоса по спине пробежал холодок.
— Я расскажу, — решил Фелл. — Я вам говорил, что у меня был сын? Да, и что Темпльтон его звали, тоже упоминал. Очень хороший парнишка. Очень разумный. Любознательный. Почти такой же любознательный, как его отец. Вы мне действительно его напоминаете. Как я и сказал… такого, каким он мог бы вырасти, останься он в живых. Он, видите ли, погиб в двенадцать лет. В двенадцать лет, — повторил профессор с печальной страстностью, внутри которой угадывалась едва сдерживаемая ярость. — Был забит до смерти шайкой хулиганов по дороге в школу. Он, понимаете ли, не был бойцом. Был добрая душа, очень хороший мальчик.