Осталось ждать лишь сигнала от Дика Ричардсона, означающего, что в Нью‑Йорке все ликвидировано, то есть, что лаборатория профессора практически перестала существовать.
Поздно вечером на базу опять пожаловал зачем‑то Отто Скорцени. В окружении двадцати эсэсовцев с автоматами он проследовал за полковником базы к джипу и небольшому автобусу, и их повезли к самолетам. Хименс внимательно разглядывал Отто Скорцени, когда тот выходил из их генератора, из кварцевой камеры, разглядывал того уже как некоторое животное, как представителя уникального вида млекопитающих, давно уже вымерших на Земле.
«Дже» уговаривал профессора, настаивал на немедленном уничтожении действующего ГМП и того, что стоял в пяти метрах, который еще только собирался, но уже тоже был обложен ящиками с лотосом. Он мотивировал свою просьбу тем, что время для этого очень подходящее, ночь, охрана наполовину разбрелась по казармам спать, намного будет проще и им, сотрудникам Хименса, да и его специалистам, скрыться. Но профессор все медлил, не соглашался, он все повторял:
«Давайте еще обождем! Давайте не будем пороть горячку! Еще не все поступило из моей лаборатории!»
Специалисты «Дже» сильно нервничали, тоже обступали профессора, но тот был непоколебим, и они зло сплевывали и куда‑то уходили к ангарам, растворяясь в темени, подолгу где‑то пропадали, возвращались, о чем‑то шептались с «Дже».
Звезды усыпали небо рясно, высветился и Млечный Путь. И профессор почему‑то подумал, что такое же, по‑видимому, небо и там, в прошлом, так же белеет и Млечный Путь, и так же крутится Земля, совершая вместе с Солнцем свой бег в бездне космоса, где холод, мрак, пустота.
На душе у него было тревожно, спать не хотелось, и он сидел там же, на камне, кунял и поглядывал на небо, на работавший генератор, освещенный подвесными лампочками на деревянных столбах. Волкер с Уорденом теперь делали большие перерывы, часа по три, чтобы поспать малость, прислонив голову к панели управления. Они тоже за эти два месяца сильно сдали, измотались, осунулись, но и на них уже нашло то безразличие, та апатия, что ведет к отупению, к деградации сознания личности, к деградации их неповторимых качеств, нивелированию, оскудению и надлому. Что его лаборатория перестала существовать, он уже знал. Он уже смог это познать по тому количеству ящиков, что было переброшено из Нью‑Йорка и открыто, по тем агрегатам, что находились в них. Что будет с ним дальше, что он будет делать дальше, Хименс пока не думал.
* * *
Тот необычный ящик, который и поджидал Хименс, фанерный с нарисованным на верхней крышке черным грифелем детским рисунком, — холмик, не то могила, не то бруствер блиндажа, над ним подымается вверх хилое голое дерево, но оно сломано у самой кроны, и та набок отбросила голые ветки, над деревом круг, будто нимб над головой какого‑нибудь пророка. Корявым почерком Дика нацарапано: «Посылка А. В. К. отправлена». Пришел этот ящик сразу же после обеда, когда они перекусили в столовой базы. Профессор долго и пристально смотрел на этот ящик, на этот детский рисунок, на холмик, на сломанное дерево, на черный грифельный крут нал ним, смотрел и мешкал, надеясь все еще на какое‑то чудо, которое должно свершиться вот‑вот и развеять этот сон, поставить все на свои привычные места, отменить предстоящие действия.