— Ты не очень-то на моего батьку, а то скажу хлопцам, что это твой Чепиль не устерег, — и удавят.
Я взорвался:
— Иди и говори! Пусть его повесят вместе с твоим отцом!
Я выкрикнул еще что-то, возмущению и ярости моей не было предела. Юрко оправдывал отца:
— Пойми, Улас, не виноват он, да и не один он в холуях у немцев ходит. — Проводил меня до самого дома и там тихо сказал: — Скоро пан Бошик придет и с ним целая армия, наша власть будет.
— Наша власть будет не скоро. Власть, по прежнему, останется немецкой, — зло ответил я.
— И это говорит политвоспитатель Улас Курчак! — усмехнулся Юрко.
— Я хочу, чтобы ты, дурак, запомнил: немцы — наши временные союзники. И чтоб отец твой тоже зарубил это на носу! Общий враг наш, по прежнему, — Москва. Наша задача сегодня, я имею в виду не только нас с тобой, а весь ОУН, его боевые отряды, которые уже движутся сюда, добиться роли достойного партнера, участника войны против Советов, носителя нового порядка. А потом мы будем создавать свое государство, свою великую самостийную и неделимую Украину. Для этого нам нужны молодые люди, много сильных молодых людей, а их сегодня наши союзнички угоняют к себе в рабство. «За кров, за рани, за руши, верни нам, боже, Украину», — закончил я свой монолог словами замученной польскими панами украинской поэтессы Ольги Бесараб.
И вдруг со мной случилась истерика; я не мог удержать рыданий; наверное, мои же слова, которые я не раз слышал от пана Бошика, распалили меня, хотя теперь мне кажется, что те слезы, та истерика были, скорее всего, от бессилия спасти тех юных, дорогих мне существ, которых прямо из школьных классов гнали в Неметчину, чтобы навсегда окунуть их в грязь рабского быта и унижения. А ведь еще недавно они писали: «Мы не рабы».
Юрко успокаивал меня, толкал в бок огромным кулаком и совал под нос немецкую фляжку с самогонкой:
— Уймись. Глотни трошки — легче станет.
Было это на второй месяц зимы сорок третьего года. Недаром этот месяц по-украински зовется «лютым»; кружила метель, стонала и плакала, заметая следы угнанных на каторгу детей. До сих пор я вижу ту цепочку из двадцати человек; девчата плакали, причитая, звали матерей; хлопцы шли молча, хмуро опустив головы и не глядя по сторонам: казалось, им было стыдно, что я, их учитель, учивший добру, справедливости и мужеству, и вооруженные полицаи во главе с Юрком, стояли и глядели на них беспомощные. Нет, мы не были равнозначными партнерами и союзниками, мы, как и наши дети, тоже были рабами Германии.
В нашем доме появился новый жилец — котенок. Как он попал к нам, неизвестно: то ли кто-то подкинул, то ли сам приблудился. Скорее всего, последнее, потому что, если бы подкинули, то хотя бы напоследок накормили, а он настолько худой и слабый, что его голос едва слышен, ослабел, видать, от голода. Джулия для порядка обошла всю улицу, выспрашивала, не потерялся ли у кого черный котенок. Тем временем котенком занялась Юнь, взяла на руки и ни за что не хотела отпускать, отдала его только для того, чтобы покормили. Котенок жадно лизал молоко; вернулась Джулия, хозяина так и не нашлось, тогда мы повздыхали и решили оставить его у себя, — Фил и Дан — коты, а это кошечка. Больше всех новому жильцу обрадовалась Жунь Юнь. Но я знал наперед, что все заботы лягут на меня: носить кошечку к ветеринару, а ее анализы — в лабораторию, и, конечно, обязательно стерилизовать ее. По этому поводу в доме возникла целая дискуссия: как быть, везти котенка на стерилизацию к хирургу, который жил от нас довольно далеко, или пригласить его к себе. Женщины не хотели, чтобы эта жестокая операция совершалась дома, а мне было жаль времени, которого у меня остается не так уж много — лучше уж я переплачу за вызов, но всю операцию проделаем у меня в кабинете, мои домочадцы и писка не услышат.