— Я серьезно.
— И я не менее. Когда я вас теперь увижу?..
— Вы меня видите. Вот он я!
— Вы уезжаете через два дня, и я не хочу быть мелодраматичной в такой особенный для вас день.
— Когда у вас заканчивается сезон в театре?
— В июне.
— А что летом?
— Не представляю.
— А что делали прошлым летом?
— Была с одним очаровательным мальчиком на море. Все вспоминается, как сказка.
Шампанское, второй бокал, ударило в голову.
— Хотите опять?..
— С превеликим удовольствием.
— Я не про море. Приехать в Америку…
— Да, мое солнышко, если вы меня приглашаете?
— Приглашаю.
Она бросилась мне на шею.
— А билет? Сейчас всё…
— Об этом я позабочусь.
— Вы мой замечательный мальчик… — Она приникла мягкими губами к моей щеке.
Потом мы гуляли и катались час на набережной, совсем пустой и пустынной, без людей. Она держала меня под руку. А я все никак не мог понять своего отношения к ней. Кроме того, что мне нужна была ее поддержка. И близость, но не половая, а — нахождение рядом. Секс с ней меня никогда особо не волновал.
Вообще я запутанный человек. И не пытаюсь в себе разобраться.
Вернувшись, мы допили шампанское. К водке я не прикасался.
Перед отъездом я звоню Джорджу, который просит забрать письма и книги некой даме.
— Слушай, — говорит он, — тут жена жалуется, что у ребенка на осень нет сапожек и плаща. Не сочти за труд, у вас там все есть. Я с тобой потом книгами рассчитаюсь.
Тая не плачет в аэропорту, а ведет себя мужественно.
— Алешенька, вы боитесь?
— Лететь? Всегда боюсь.
— Как вы летите?
— Через Брюссель.
Едва я долетаю до Брюсселя, я мчусь, как ненормальный, в клуб и звоню ей по кредитной карточке в Империю.
— Я так счастлива слышать ваш голос. Вы где?
— На седьмом небе.
— Вас так хорошо слышно, как будто на земле. Вы из самолета звоните?
Я совсем раскис.
— Я скоро приеду и вам во всем, во всем помогу. Держитесь, мой мальчик. И никогда не сдавайтесь.
У меня торчит ком в горле. В Нью-Йорке меня ожидали суды, «пиявка», долги, проблемы, суета. Все это называется жизнью.
И это называется жизнь?
Возвращение в Нью-Йорк всегда поражает — цветом. Глаз после имперской серятины не верит собственной сетчатке. Улицы, считающиеся самыми неубранными в Америке, кажутся наичистейшими по сравнению с имперской грязью.
Консьерж-ливрейный дает туго набитый пакет — почтой, письмами. Живой лифтер везет на седьмой этаж, спрашивая о поездке. Открываешь пакет и, как двадцатиголовая гидра, на тебя выпрыгивают счета, долги, повестки в суд, иски «любимой». В общем, житейские радости.
До Таиного приезда оставалось пару месяцев, и мы начали писать друг другу письма. В сумме от нее пришло не больше пятнадцати посланий. В них было большое количество ошибок, — видимо, она давно не касалась языка, пользуясь только устным, но не письменным. Я невольно редактировал эти ошибки…