За мной увязывается Вольф, но ему приходится остаться на улице, потому что тетя не любит собак. Я звоню.
Дверь открывает мужчина во фраке. Я смущенно здороваюсь. Потом мне приходит в голову, что это, должно быть, слуга. На войне я совсем про такое забыл.
Мужчина внимательно рассматривает меня, как будто он старший лейтенант в штатском. Я улыбаюсь, он не улыбается мне в ответ. Когда я снимаю шинель, он поднимает руку, как будто хочет помочь.
– Ну, как старослужащий с этим я еще справлюсь, – говорю я, чтобы завоевать его расположение, и цепляю шмотье за крючок.
Но он молча снимает его и с презрительной миной вешает на соседний крючок. Баран, думаю я и прохожу в комнаты.
Мне навстречу, позвякивая шпорами, выходит дядя Карл. Он здоровается со мной сверху вниз, поскольку я из рядового состава. Я изумленно смотрю на его сверкающую парадную форму.
– У вас сегодня на ужин конина? – пытаясь сострить, спрашиваю я.
– Что-что? – удивляется он.
– Шпоры к столу, – смеюсь я.
Он сердито смотрит на меня. Кажется, я невольно наступил на больную мозоль. У тыловиков, особенно из конторских, часто особенная страсть к шпагам и шпорам.
Не успел я сказать, что не хотел его обидеть, как с шелестом выплывает тетя. Она все такая же плоская, все такая же гладильная доска, и черные глаза блестят точно так же, как будто их отполировали щеточкой для чистки пуговиц. Выливая на меня потоки слов, она не перестает бросать взгляды по сторонам.
Мне слегка не по себе. На мой вкус, слишком много народу, слишком много дам и прежде всего слишком много света. На фронте у нас была в лучшем случае керосиновая лампа. А эти люстры неумолимы, как судебные приставы. От них не спрятаться. С мучительным чувством я чешу спину.
– Что ты делаешь? – спрашивает тетя, прерывая свой монолог.
– Наверно, вошь поймал, – пожимаю я плечами. – У нас их столько было! Нужно хотя бы неделю, чтобы избавиться.
Тетя испуганно делает шаг назад.
– Не бойся, – говорю я ей, – они не прыгают. Это ведь не блохи.
– Я тебя умоляю! – Она прикладывает палец к губам и делает такое лицо, будто я сказал невесть что.
Вот так везде: героями извольте быть, а про вшей никто знать ничего не хочет.
Мне приходится здороваться за руку с множеством людей, и я начинаю потеть. Люди здесь совсем другие, чем там, у нас. Я на их фоне кажусь себе неповоротливым танком. Они держатся, будто расселись на витрине, и говорят, как со сцены. Я пытаюсь аккуратно спрятать руки, потому что траншейная грязь въелась в них ядом. Украдкой вытираю их о брюки, и все-таки они мокрые именно в тот момент, когда приходится здороваться с дамой.