У меня похолодело под ложечкой.
— Неужели нельзя как-то договориться добром?
— Нет, нельзя. С ним не договоришься. Если ты этого не понял, вот ключи — уезжай.
У меня хватило духу выдержать его взгляд.
— Вам-то самому какой резон ввязываться? Получается, втянул вас в грязную историю… Но поймите, если бы…
Он поднял успокоительно руку:
— Не надо, Саша. Успокойся. Ты тут ни при чем. Я ввязался, когда ты еще пешком под стол ходил. Прости за откровенность. Шибко они обнаглели — вот в чем беда.
Я кивнул. Перевел разговор:
— Как вам Катя?
— Береги ее. Она того стоит.
На этом расстались.
Три дня и три ночи мы жили как в раю. Это был наш медовый месяц, хотя несколько своеобразный, потому что каждое любовное усилие было связано с болью и любое неосторожное мечтание наводило на грустную мысль о том, что замок нашей любви построен на песке. Возможно, я преувеличиваю, приписываю свои ощущения Кате, которая в отличие от меня умела жить одним днем, ничуть не беспокоясь о завтрашнем. Не было часа, чтобы не набивалась с кормежкой или с ласками. На этой почве у нас возникали разногласия. Тщетно взывал я к ее благоразумию, деликатно намекая, что даже самая распущенная нимфоманка все же должна сохранять хоть какое-то уважение к чужому страданию. Она была уверена, что лишняя порция любви, как банка тушенки, никому повредить не может и в конечном счете лишь укрепит мой боевой дух. Трое суток вытянулись в целую жизнь, во время которой я только и делал, что стонал от боли, совокуплялся и жрал. Но против ожидания не загнулся, голова все более прояснялась, и во мне крепло убеждение, что все предыдущие годы я потратил зря и неизвестно на что. В одно восхитительное раннее утро, когда Катя мирно спала, уткнувшись носом в мой бок, я лежал на спине, погруженный в волшебную прострацию бездумного созерцания. В окне раскачивалась, трепетала листьями огромная береза, заслоняющая половину голубеющего неба. Такой наполненности животной радостью бытия я не испытывал никогда прежде. Каждая жилочка, каждый нерв набухли желанием стремительного движения, и чудилось: стоит чуть-чуть оттолкнуться, и вылечу, вытянусь в форточку, как ведьма на помеле, сольюсь с Мировым океаном.
Катя догадалась во сне, что я отдаляюсь, и тут же открыла глаза.
— О чем думаешь? — спросила подозрительно.
Теплый, родной комочек под боком.
— Сашенька, что-нибудь болит?
— Мне надо позвонить.
— По телефону?
— Нет, по спутниковой связи.
— Сашенька, но у нас же нет телефона.
— В деревне должен быть.
После завтрака — яичница с консервированной ветчиной, горячие оладьи, чай — отправились в деревню. Долго шли кукурузным полем, перебрались через речушку по шатким мосткам, и я ничуть не запыхался, хотя голова — от солнца, от яркого воздуха — налилась тугим гулким шумом, похожим на гудение осиного роя. Я пожаловался Кате. В ответ она глубокомысленно заметила: