На другом конце провода наступило молчание. Я с тоской подумала о постели. Сегодня утром я ее не застелила, точнее сказать — даже не встряхнула и не расправила пуховое одеяло, не все ли мне равно, как будет выглядеть мое ложе вечером. Так всегда бывает к концу работы над фильмом. Потом можно будет в полное свое удовольствие мыть, тереть, наводить порядок, облицевать мрамором ванную на те огромные деньги, которые тебе заплатят и которые у тебя нет ни времени, ни желания тратить, а пока дом для тебя — всего лишь место, где ты кладешь ночью голову на пропитанную потом подушку, а рано утром вскакиваешь и снова мчишься на работу.
— Надеюсь, ты крепче, чем твоя мать, — сказала Фелисити. — Ту все время куда-то заносило. — Что ж, наверное, так тоже можно описать проявления параноидной шизофрении, или маниакально-депрессивного психоза, или какого-то другого заболевания, которое находили у мамы врачи.
— Знаешь что, не надо меня пугать, — сказала я. Если ты выросла в семье, где есть душевнобольные, ты обладаешь великим преимуществом: ты знаешь, что сама-то ты здорова. — Ты не ответила на мой вопрос.
— Я хотела выпить кофе с молоком, — объяснила Фелисити. — Пусть мне восемьдесят пять, но я не отступаю от правил.
Она старела с каждым сказанным словом, как будто сама желала прогнать от себя жизнь. Это было невыносимо. Я забыла, как сильно я на нее сержусь, как отвратительно она тогда поступила, как справедливо мое негодование. Осталась только любовь к ней. Незадолго до маминой смерти, когда отец уже нас бросил, я как-то пришла домой, а она сидит и штопает мои носки, в которых я хожу в школу. Никто никогда раньше не штопал мне носки, сама я иголку в руки взять не умела, а новые купить было не на что, я ходила в дырявых, сверкая пятками, и до сих пор спокойно могу надеть колготки со спущенными стрелками, мне просто все равно.
— Бабушка, милая, — я уже плакала, не сдерживаясь, — я так рада, что все обошлось. Прости меня, что я не прилетела.
— Ничего не обошлось, — возразила она. — Я же тебе сказала: у меня на руке ужасный ожог. Кожа покраснела, сморщилась, стала как печеное яблоко. Знаю, я и без того сморщенная, и без того как печеное яблоко, ты не представляешь, как мне сейчас отвратительно мое собственное тело, но оно хотя бы не красное и не в мокнущих волдырях. Вот доживешь до моих лет — узнаешь. А ты доживешь. Молодость, знаешь ли, не вечно длится.
— А ты не можешь позвонить Джой? — спросила я.
— Она совсем глухая, телефона не слышит, — сказала Фелисити. — Какой толк ей звонить. Пора посмотреть правде в глаза: я больше не могу жить одна, я уже совсем старая. Может быть, даже в кондоминиум для пожилых меня не возьмут. Но ты не пугайся, — мое сердце и в самом деле похолодело от страха за собственную шкуру, слезы высохли на щеках, и она это словно почувствовала, — я не предлагаю, чтобы мы с тобой жили вместе. Конечно, мы обе одиноки, но это вовсе не значит, что мы готовы расстаться со своим одиночеством. Просто я должна принять какие-то решения, и мне нужна помощь.